Солдат и царь. том второй. Елена Крюкова

дико, густо пахло перегаром и табаком.

      «Податей платить не надо… на войну мы – не пойдем!..»

      – Окно – открыть!

      – Так нельзя же, товарищ комен…

      – У них – нельзя! У нас – можно!

      Мошкин, осторожно переступая через спящих, высоко поднимая ноги – так и спал в сапогах, – подобрался к окну и долго возился с защелками и шпингалетами. Распахнул. Ворвались воздух, ветер.

      Лямин тоже поднялся. Опускал закатанные рукава гимнастерки.

      Авдеев, тоже удивительно, не ругался, не сердился. Обозрел спящих солдат. Покачал головой.

      – Ну надо же иногда, товарищ комендант… Ведь сами видите, какая служба… Не служба, а тоска поганая.

      Улыбка прочертила тяжелое лицо Авдеева.

      – Ну ладно. Но чтобы сегодня ни-ни!

      Наткнулся глазами на Михаила. Глаза коменданта лениво ощупали Лямина: а, этот?.. этот исполнительный. Четкий. Но не тронь его грубой рукой. Окрысится. Или затаится, что совсем плохо. С такими, как этот Лямин, надо так же четко: приказ – выполнение, хорошо сделал – наградить. А плохо этот солдат не делал еще никогда. Он воевал, а у тех, кто воевал, за пазухой вместо сердца – кремень.

      – Солдат Лямин! Сегодня в караул на крыльцо. Двери охраняй!

      – Слушаюсь, товарищ комендант.

      – А я – к ним пойду!

      Ухмылка стала пошлой, чересчур довольной; морда кота, играющего с мышью, подумал Лямин и потер пяткой сапога о носок, счищая присохшую лепеху грязи.

      …Аликс стояла у зеркала, когда вошел комендант Авдеев.

      Он был противен ей. Впрочем, как и они все, тюремщики. Но Авдеев был противен особенно. Ей хотелось плюнуть в его харю, и она тут же одергивала себя, упрекала в бесчувствии и злобе, тут же, на ходу, где заставало ее это чувство – в коридоре, в столовой, во дворе на скудной бледной прогулке, – пыталась молиться, и молитва выходила плохо, застревала не только в горле – во лбу, в сердце. Больная, длинная заноза. И мучит, и колет, и вытащить нельзя. И теперь уже никто не вытащит.

      Ее Ники провел бессонную ночь из-за криков пьяной солдатни; он лежал на кровати, уже одетый. Лег в штанах и гимнастерке поверх нищего, в дырах, покрывала. Это не было покрывало инженера Ипатьева; комендант откуда-то распорядился доставить его, вместе с огромными, величиной с добрую шубу, подушками, набитыми смрадным старым пером. Может быть, из блошиной пролетарской ночлежки?

      Аликс дернула углом рта, и ее лицо стало напоминать ожившую белую венецианскую маску.

      Она хотела поздороваться с этим человеком – и не поздоровалась. Не могла.

      Стала совсем плохой христианкой, никудышной.

      И Авдеев, тоже не здороваясь, торжествующе сказал:

      – Ну как почивали… граждане?

      Через шматок молчания добавил:

      – Арестованные.

      – Благодарю. Ужасно, – подал голос с кровати царь.

      И царь тоже не мог говорить с Авдеевым. Мало того, что он их унизил по приезде – он продолжает