Солдат и царь. том второй. Елена Крюкова

слухал?

      – Слухал, ищо как! И денежку кидал!

      – Ну ты арти-и-и-ист…

      Кряхтя, задевая боками рояля о стены, шумно, с криками и прибаутками, наконец, перетащили рояль в караульную комнату. Подкатили к окну.

      – Ой, у ее и колесики… славно…

      – Пошто к окну водрузил! Таперя к окну не подойдешь, фортку отворить!

      Мошкин качался в дверях, все обнимал, лелеял свои бутыли.

      – Вот, отлично, хорошо, люблю! Муз-з-зыку…

      – Эй, тяни стаканы!

      – А мы из горла. По кругу.

      – Заразишься какой-нить заразой!

      – А ты чо, больной? Не дыши на меня!

      – Да ты ж не доктор, дышите, не дышите…

      Федор Переверзев уже тащил гармошку. Уже перебирал пальцами по перламутровым пуговицам, растягивал меха.

      Мошкин, шатаясь, добрался до рояля. Ему услужливо пододвинули стул. Он сел, проверил задом, крепко ли, хорошо ли сидит, покачался на стуле взад-вперед, даже попрыгал; откинул крышку, нежно, пьяно погладил клавиши.

      – Ух ты моя маленькая, роялюшка моя. Как давно я на тебе не играл. А вот щас поиграю на душеньке моей.

      Обе руки на клавиши положил.

      Михаил смотрел: черная-белая, черная-белая, и так торчат в рояльной пасти все эти зубы – то черные, то белые. В ночи – светятся. В караульной темно. Илюшка внес зажженную керосиновую лампу. В лампе, внутри, трепетал, умирал и рождался опять смутный, мерцающий сквозь всю закопченную жизнь, хилый огонь. Красный. И тут красный. Странный красный фитиль, красно горит.

      «И неужто будет играть? Брямкать по этим черным, белым зубам?»

      Мошкин вжал пальцы в клавиши, а потом побежал ими по клавишам, и из рояля полезли, поползли, а потом и полетели упрямые звуки. Звуки жили отдельно, а Мошкин отдельно. Неужели он все это делал своими руками?

      «И где только научился?»

      Мошкин запел мощно, пьяно, фальшиво и все-таки красиво.

      – Ах, зачем эта ночь! Та-а-ак была хороша… Не болела бы грудь! Не страдала б душа!

      Солдаты знали эту песню. Подхватили.

      – Полюбил я ийо-о-о-о… Полюбил горячо-о-о-о! А она на любовь… смотрит так холодно…

      Лямин крепко почесал себе грудь поверх гимнастерки. «Фу, пахну, стирать одежду надо, в баню надо. Когда еще поведут?»

      В стекло часто, мотаясь под теплым сильным ветром, била усыпанная крупными зелеными почками ветка.

      «Будто сердце бьется».

      – И никто не вида-а-ал… как я в церкви стоял!.. Прислонившись к стене-е-е… безутешно… рыда-а-а-ал!

      – Слышьте, ребята! Кончайте вы это уныние! Оно же и смертный грех, однако! Однако давайте-ка наши, родненькие припевочки! Эх-х-х-х!

      Илюшка нес стаканы, вставленные один в другой, высокой горкой. Раздавал стрелкам. Солдаты брали стаканы, вертели, переворачивали, нюхали.

      – Чисто ли вымыт, нюхашь?

      – А как иначе! Выблюешь же, ежели – из грязи пить!

      – Да по мне хоть из лужи, был бы самогон крепкий!

      – Повар Гордей, наливай!

      Обе бутыли, притащенные Мошкиным, стояли на рояльной крышке.

      Мошкин