Солдат и царь. том второй. Елена Крюкова

надвое мигрень, и мигрень стала жизнью и войной. Прекратите боль. Оборвите ее. Не жалейте меня. Пожалуйста. Пожалуйста.

      – Пожалуйста…

      Царица вцепилась в спинку стула.

      – Ты меня просишь о чем-то, милая? Я готов.

      Отодвинул дневник, встал перед нею.

      Он так вставал перед ней всегда; чтобы глазами до ее глаз дотянуться. Они одного роста, и очень удобно глаза в глаза глядеть.

      Жена помотала головой. Щеки затряслись.

      – Нет-нет. Ничего. Я просто хочу… тебя… поцеловать.

      Взяла его голову руками и прижалась ко лбу сухими, горячими губами. Царь изловил ее летящую руку и напечатлел ответный поцелуй, щекоча ее запястье бородой.

      – Солнышко, мне пятьдесят.

      – Спасибо Господу за это.

      – Мне самому странно. И… страшно.

      – Чего тебе страшно, любимый?

      – Из нашей фамилии мало кто доживал до пятидесяти.

      – Пустое. Ты – дожил. И еще поживешь.

      Он опять сел. Тяжело впечатал зад в обитый черной тонкой кожей стул. Кожа была пришпилена к спинке и к сиденью позолоченными медными кнопками.

      – А зачем я живу? – Он глядел на нее беспомощно, безумно, взгляд поплыл, ресницы задергались. – Во имя чего я живу?

      Аликс смотрела на царя, как на дикого зверя из дальних стран через прутья клетки смотрят дети.

      – То есть как это – во имя чего? Наши дочери… и наш Бэби…

      – Дети не отвергли меня. Меня растоптала и выкинула за борт моя страна. Моя родина! Вот Пасха прошла. Христа распяли, и Он опять воскрес. В который раз. А я, женушка, я – не воскресну. И ты… не воскреснешь.

      Сидя на стуле, обхватил ее за располневшую талию. Спрятал лицо у нее на животе.

      – Ники, помни: мучения – это тоже царский венец.

      – Терновый…

      – Мы все на земле повторяем Христа. Кто-то больше. Кто-то меньше. Но все равно – все. Все равно – Его. Все равно…

      Он все сильнее вжимал лицо в ее родной, выносивший пятерых его детей, мягкий, обвислый живот.

      – Земля в огне… города горят… камни падают, дома растаскивают по кирпичам, по костям… на костях – пляшут… Брат убивает брата.

      – Каин и Авель, Ники! Каин и Авель!

      – Да что мне Библия, – оторвал лицо от ее живота. Опять глядел снизу вверх, жалобным щенком, найденышем. – Я ее – наизусть знаю! Но ведь этот народ, этот!.. мне был дан Богом. И Бог венчал меня на царство – над моим народом, этим, вот этим… – Указал на дверь. – А что, если… я – сам попустил этот ужас? Если я – преступник? Аликс, я, я – преступник! Это мое преступление!

      Опять спрятал лицо в складках ее юбки. Плечи ходили ходуном.

      Жена нежно, судорожно все гладила, и гладила, и гладила его голову.

      Не знала, что сказать. Ей казалось – он оглох и теперь никогда не услышит ее.

      – Не кори себя. Ты ни в чем не виноват. Слышишь! Ни в чем!

      Ее слова бились об него, как крупные градины – о глухую черную землю.

      – Я