Некуда. Николай Лесков

Егор! – отвечала игуменья, снова надев очки и снова зашевелив стальными спицами.

      – Как живешь-можешь?

      – Что мне делается? Живу, Богу молюсь да хлеб жую. Как вы там живете?

      – И мы живем.

      – Ну и хорошо. К губернатору, что ли, приехал?

      – Да и делишки кое-какие собрались, и с тобой захотелось повидаться.

      – Спасибо. – Чаю хочешь?

      – Пожалуй.

      – Феоктиста! скажи там, – распорядилась игуменья. Феоктиста вышла и через минуту вошла снова.

      – Эх, сестра Феоктиста, – шутил Бахарев, – как на вас и смотреть, уж не знаю!

      – Как изволите? – спросила спокойно ничего не расслышавшая Феоктиста, но покраснела, зная, что Бахарев любит пройтись насчет ее земной красоты.

      – Полно врать-то! Тоже любезничать: седина в голову, а бес в ребро, – с поддельным неудовольствием остановила его игуменья и, посмотрев с артистическим наслаждением на Феоктисту, сказала: – Иди пока домой. Я тебя позову, когда будет нужно.

      Монахиня поставила в уголок моталку, положила на нее клубок, низко поклонилась, проговорила: «Спаси вас Господи!» – и вышла.

      Брат с сестрою остались вдвоем. Весноватая келейница подала самовар.

      – Ну, что ж твои там делают? – спросила игуменья, заварив чай и снова взявшись за чулочные спицы.

      – Да что? Не знаю, как тебе рассказать.

      – Что ж это за мудрость такая!

      – С которого конца начать-то, говорю, не знаю. Игуменья подняла голову и, не переставая стучать спицами, пристально посмотрела через свои очки на брата.

      – Жена ничего, – хворала немножко, – проговорил Бахарев, – а теперь лучше; дети здоровы, слава богу.

      – А Зинин муж? – спросила мать Агния, смотря на брата тем же проницательным взглядом и по-прежнему стуча спицами.

      – Да вот, думал, не встречу ли его здесь.

      – А она у вас все?

      – У нас пока.

      Игуменья покачала неодобрительно головой и стала поднимать спущенную петлю.

      – Странная ты, сестра! Где же ей в самом деле быть?

      – Где? У мужа, я думаю.

      – Да ведь вот поди же.

      Бахарев в недоумении развел руками.

      – Что ж такое?

      – Не ладят всё, бог их знает.

      – А вы приголубливайте дочку-то. Поди, мол, сюда: ты у нас паинька, – кошка дура.

      – Да ведь что ж делать?

      – К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы да другой увидала, что нельзя глупить, так и обдумалась бы; она ведь не дура. А то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка и дурит, а потом и в привычку войдет.

      – Да я, сестра, ничего, я даже…

      – Ты даже, – хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. – Да грех-то еще грехом, а то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, – а?

      – Да я, сестра…

      – Что,