Некуда. Николай Лесков

же это можно, Егор Николаевич, поместить Зину в проходной комнате? – запротестовала Ольга Сергеевна.

      – Га! А Лизу можно там поместить?

      – Лиза ребенок.

      – Ну так что ж?

      – Она еще недавно в общих дортуарах спала.

      – А Зина?

      – Что ж, Зине, по вашему распоряжению, теперь негде и спать будет.

      – Негде? негде? – с азартом спросил Бахарев.

      – Конечно, негде, – простонала Ольга Сергеевна.

      – У мужа в спальне, – полушепотом и с грозным придыханием произнес Егор Николаевич.

      – Ах, боже мой!..

      – Что-с?

      – Ну, а на случай приезда?

      – О! на случай приезда довольно и Лизиной комнаты. Если Лизе для постоянного житья ее довольно, то уж для приезда-то довольно ее и чересчур.

      – Что ж, устроено все? – спросил Бахарев Абрамовну, сидя за вечерним чаем.

      Абрамовна молчала.

      – Не устроено еще? – переспросил Бахарев.

      – Завтра можно, Егор Николаевич, – ответила за Абрамовну Ольга Сергеевна.

      Бахарев допил стакан, встал и спокойно сказал:

      – Лиза! иди-ка к себе. Мы перенесем тебя с Юстином Феликсовичем.

      И пошли, и перенесли все Лизино в спокойную, удаленную от всякого шума комнату Зины, а Зинины вещи довольно уютно уставили в бывшей комнате Лизы.

      И все это своими руками.

      – Вот живи, Лизочек, – возгласил Егор Николаевич, усевшись отдохнуть на табурете в новом помещении Лизы, когда тут все уже было уставлено и приведено в порядок.

      Лиза, хранившая мертвое молчание во время всех сегодняшних распоряжений, при этих словах встала и поцеловала отцовскую руку.

      – Живи, голубка. Книги будут, и покой тебе будет.

      – Я завтра полочки тут для книг привешу, – проговорил Помада, сидевший тут же на ящике в углу, и на следующее утро он явился с тремя книжными полочками на ремне и большою, закрытою зеленою бумагою клеткою, в которой сидел курский соловей.

      Полки Помада повесил по стенке, а клетку с курским соловьем под окном.

      – Отлично теперь, Лизавета Егоровна! – произнес он, забив последний гвоздь и отойдя к двери.

      – Отлично, Юстин Феликсович, – отвечала Лиза и стала уставлять на полки свои книжечки.

      Так и зажила Лиза Бахарева.

      Став один раз вразрез с матерью и сестрами, она не умела с ними сойтись снова, а они этого не искали. Отец стоял за нее, но не умел найти ее прямой симпатии. С Женни она видалась не часто, и то на самое короткое время. Она видела, что у матери и сестер есть предубеждение против всех ее прежних привязанностей, и писала Гловацкой: «Ты, Женька, не подумай, что я тебя разлюбила! Я тебя всегда буду любить. Но ты знаешь, как мне скверно, и я не хочу, чтобы это скверное стало еще сквернее. А я тебя крепко люблю. Ты не сердись, что я к тебе не езжу! Меня теперь и пустили бы, да я теперь не хочу этой милости. Ты приезжай ко мне. У меня теперь хорошо, а пока пришли мне книг. У меня есть три журнала, да что ж это!»

      Женни брала у Вязмитинова для Лизы Гизо, Маколея, Милля, Шлоссера. Все это она посылала к Лизе и только дивилась, как так скоро все это