Петербург. Андрей Белый

мне показалось…»

      – «Во всех русских ведь течет монгольская кровь…»

      А к соседнему столику привалило толстое пузо; и с соседнего столика поднялось пузо навстречу…

      – «Быкобойцу Анофриеву!..»

      – «Почтение!»

      – «Быкобойцу городских боен… Присаживайтесь…»

      – «Половой!..»

      – «Ну, как у вас?..»

      – «Половой: поставь-ка „Сон Негра“…»

      И трубы машины мычали во здравие быкобойца, как бык под ножом быкобойца.

Какой такой костюмер?

      Помещение Николая Аполлоновича состояло из комнат: спальни, рабочего кабинета, приемной.

      Спальня: спальню огромная занимала кровать; красное, атласное одеяло ее покрывало – с кружевными накидками на пышно взбитых подушках.

      Кабинет был уставлен дубовыми полками, туго набитыми книгами, пред которыми на медных колечках легко скользил шелк; заботливая рука то вовсе могла скрыть от взора содержимое полочек, то, наоборот, обнаружить ряды черных кожаных корешков, испещренных надписями: «Кант».

      Кабинетная мебель была темно-зеленой обивки; и прекрасен был бюст… разумеется, Канта же.

      Два уже года Николай Аполлонович не поднимался раньше полудня. Два с половиною ж года пред тем пробуждался он ранее: пробуждался в девять часов, в половине десятого появляясь в мундире, застегнутом наглухо, для семейного распивания кофея.

      Два с половиною года назад Николай Аполлонович не расхаживал по дому в бухарском халате; ермолка не украшала его восточную гостиную комнату; два с половиною года назад Анна Петровна, мать Николая Аполлоновича и супруга Аполлона Аполлоновича, окончательно покинула семейный очаг, вдохновленная итальянским артистом; после же бегства с артистом на паркетах домашнего остывающего очага Николай Аполлонович появился в бухарском халате: ежедневные встречи папаши с сынком за утренним кофеем как-то сами собою пресеклись. Кофе Николаю Аполлоновичу подавалось в постель.

      И значительно ранее сына изволил откушивать кофе Аполлон Аполлонович.

      Встречи папаши с сынком происходили лишь за обедом; да и то: на краткое время; между тем с утра на Николае Аполлоновиче стал появляться халат; завелись татарские туфельки, опушенные мехом; на голове же появилась ермолка.

      И блестящий молодой человек превратился в восточного человека.

      Николай Аполлонович только что получил письмо; письмо с незнакомым почерком: какие-то жалкие вирши с любовно-революционным оттенком и с разительной подписью: «Пламенеющая душа». Желая для точности ознакомиться с содержанием виршей, Николай Аполлонович беспомощно заметался по комнате, разыскивая очки, перебирая книги, перья, ручки и прочие безделушки и бормоча сам с собою:

      – «А-а… Где же очки?..»

      – «Черт возьми…»

      – «Потерял?»

      – «Скажите, пожалуйста».

      – «А?..»

      Николай Аполлонович, так же как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал.

      Движения его были стремительны, как движения его