Декабристы. Нестор Котляревский

что и любовь, в тесном смысле этого слова, была одной из тех красот мира, которыми Одоевский успел насладиться. Нам, впрочем, ничего не известно о его сердечных привязанностях, но в двух стихотворениях есть несомненный их отблеск, есть намек на счастье, которое могло бы осуществиться, если бы поэт нечаянно не умер заживо. Оба стихотворения написаны в очень минорном тоне, но в этих грустных словах заключена радость очарованья:

         Еще твой образ светлоокий

      Стоит и дышит предо мной;

         Как в душу он запал глубоко!

      Тревожит он ее покой.

         Я помню грустную разлуку:

      Ты мне на мой далекий путь,

         Как старый друг, пожала руку

      И мне сказала: «Не забудь»!

         Тебя я встретил на мгновенье,

      На век расстался я с тобой!

         И все – как сон! Ужель виденье —

      Мечта души моей больной?

         Но если только сновиденье

      Играет бедною душой,

         Кто даст мне сон без пробужденья?

      Нет, лучше смерть и образ твой!

[«Мой непробудный сон», 1827]

      Как носятся тучи за ветром осенним,

         Я мыслью ношусь за тобою;

      А встречусь – забьется в груди ретивое,

         Как лист запоздалый на ветке.

      Хотел бы – как небо в глубь синего моря —

         Смотреть и смотреть тебе в очи!

      Приветливой речи, как песни родимой

         В изгнанье хотел бы послушать!

      Но света в пространстве падучей звездою

         Мелькнешь, ненаглядная, мимо —

      И снова невидно, и снова тоскую,

         Усталой душой сиротея.

[«К *»]

      Но ощущение сиротства не могло поколебать веры поэта в святость и силу любви: ему стоило только оглянуться, чтобы иметь перед глазами пример такой самоотверженной и ни перед чем не отступающей привязанности; и Одоевский преклонился перед подвигом тех жен и невест, которые последовали в Сибирь за своими избранными и мужьями. Об этих «ласточках», которые прилетели в их тюрьму, этих «ангелах, низлетевших с лазури, небесных духах, видениях, одевших прозрачные земные пелены», об этих «благих вестниках Провиденья», которые каждый день садились у ограды их тюрьмы и умиротворяли их печали, поэт вспоминал с истинным умилением («Далекий путь», 1831;[124] «В альбом М. Н. Волконской», 1829).

      Одоевский мог вспомнить также с благодарностью и о чисто внешнем блеске жизни, который тешил его во дни его свободы. И из этого круга светского веселья он также не вынес ни одного неприятного воспоминания. Обычного, очень распространенного тогда, глумления над пустотой и бессердечностью этого светского круга мы не находим в его стихах; мы встречаем, наоборот, редкую способность смотреть с высоты на внешние прикрасы жизни, смотреть на них философски, не гоняясь за ними и не тоскуя о них, как тосковали нередко многие самые злые их обличители…

      Вот в каких словах прощался поэт с этим вихрем веселья:[125]

      Открылся бал. Кружась, летели

      Четы младые за четой;

      Одежды роскошью блестели,

      А лица – свежей красотой.

      Усталый, из толпы я скрылся,

      И

124«С другом любо и в тюрьме!»В душе мыслит красна девица «Свет он мне в могильной тьме…Встань, неси меня, метелица,Занеси в его тюрьму!Пусть, как птичка домовитая,Прилечу и я к нему,Притаюсь, людьми забытая».

125

Он сложил это стихотворение, когда ночью на пути в Сибирь он проезжал мимо дома кн. Кочубея, где в тот вечер был блестящий бал; см. с. 29.