У истока дней. Иван Бунин

теперь до смерти сидеть с ребятишками, вроде караульщика.

      «Ишь, ровесник-то мой, – подумал он с озлоблением, – Салтан-то – и то убёг со двора!»

      И чего он, дед, маялся на свете и на что надеялся – бог его знает!

      «Ни почету не дождался, – думал дед, вспоминая сына, посадившего его караульщиком, – ни богачества – ничего! И помрешь вот-вот – и ни один кобель по тебе не взвоет!»

      III

      Долог этот день показался ему!

      Дашка воротилась из лужка и присоединилась к ребятам, игравшим в спуске.

      «Ай уж и мне пойтить к ним свистульки лепить?» – думал дед с горькой улыбкой и наконец не выдержал.

      – Посмотри, сударушка, за избой, – сказал он старухе-соседке, которая около пуньки медленно скатывала холсты.

      – Ай соскучился? – спросила та жалобно.

      – Соскучился, сударушка! И как только это вы, бабы, дома сидите!

      – А ты надолго, небось?

      – Нет, я сейчас, в одну минутую…

      До заката было еще далеко. Но Андрей должен был, по расчетам деда, управиться раньше вечера. Он поглядывал на солнце и решал, что осминник надо досадить именно к этой поре.

      На выгоне он встретил возвращавшегося с поля Глебочку. Глебочка, высокий, худощавый мужик с веснушками на бледном лице и с опухшими красными веками, в старом полушубке, из лохматых дыр которого виднелась белая рубаха, покачивался, сидя боком на спине лошади; перевернутая соха тащилась сзади, дребезжа палицей о подвои.

      – Ай, сударушка, рассохи-то пропил? – пошутил дед.

      – Пропил, – с бледной улыбкой ответил Глебочка.

      – А мои скоро?

      – Должно, едут.

      – Где ж девки-то твои?

      – Девти идут, – ответил Глебочка картаво.

      На валу, под молодыми лозинками, дед сел и, щурясь от низкого солнца, глядел вдаль, по дороге.

      Тишина кроткого весеннего вечера стояла в поле. На востоке чуть вырисовывалась гряда неподвижных нежно-розовых облаков. К закату собирались длинные перистые ткани тучек… Когда же солнце слегка задернулось одной из них, в поле, над широкой равниной, влажно зеленеющей всходами и пестреющей паром, тонко, нежно засинел воздух. Безмятежнее и еще слаще, чем днем, заливались жаворонки. С паров пахло свежестью, зацветающими травами, медовой пылью желтого донника… Дед закрывал глаза, прислушивался, убаюкиваясь.

      «Эх, кабы теперь дождичка, – думал он, – то-то бы ржи-то поднялись! Да нет, опять солнышко чисто садится!»

      Вспоминая, что и завтра предстоит ему стариковский день, он морщился, придумывал, как бы избавиться от него. Он досадливо качал головою, скреб спину, облаченную в длинную стариковскую рубаху… и наконец пришел к счастливой мысли.

      – Ну, прикончил? – говорил он через полчаса заискивающим тоном, шагая рядом с сыном и держась за оглоблю сохи.

      – Кончить-то, кончил, – отвечал Андрей.

      Дед легонько поталкивал лаптями под брюхо кобылы. В лощинке, за версту от деревни, он завернул на пруд.

      Отставив