О котах и людях: о ястребинке и розах. Марина Аницкая

О’Доннелы хотят, чтобы я им ребенка покрестил.

      – А ты чего ломаешься? – не поняла Керидвен.

      Блейз страдательски сморщился.

      – Ну так ведь я… так мне… запретили мне служить, в общем.

      Керидвен сплюнула. Все эти церковные сложности казались ей полной дурью.

      – Керри, ну… да, отец Джозеф не может, но я-то им ведь тоже не нужен на самом деле… в экстренном порядке кто угодно может ребенка покрестить…

      – О! – с набитым ртом обрадовался Джимми. – А давай я схожу? Ты мне на бумажке напиши, чего там сказать-то надо. И людям необидно, и нам польза!

      – Да как ты!.. – взвился Блейз. – Это ж от чистого сердца надо!

      – А я что, от грязного что ли?.. – оскорбился Джимми. – Мне, может, жалко стало. Сначала напридумывают всякого, а потом убиваются.

      Блейз набычился, и Керидвен затаила дыхание – неужто выругается?

      Но тут из-за забора раздался крик:

      – Отец Блейз! Отец Блейз!

      Блейз взмахнул руками:

      – Ах, да не называйте вы меня так, бога ради! – и выбежал.

      Джимми заржал.

      – Вот же люди, а! Вот что надо в голове иметь, чтоб такое придумать, а?

      Керидвен только дернула плечом. Временами беспечность Джимми вызывала у нее лютую зависть.

      К вечеру все-таки все угомонились. Керидвен закрыла дверь в спальню и плюхнулась на кровать. Голова гудела после долгого дня. Ноги тоже.

      Керидвен вздохнула и принялась стаскивать платье через голову. Руку кольнул пионовый корешок на нитке – подарок сестры Урсулы. Керидвен хмыкнула. Инкубы, суккубы… Если бы.

      Сейчас, из дома, сестра Урсула не казалась уже такой страшной и всеведущей. Знала бы она… а впрочем, что бы это дало?

      Можно было бы поговорить с кем-нибудь.

      А толку? Что бы это изменило?

      Может, дело вообще не в нас, как сказал Эльфин. Может быть, все это – и их роман, и припадок преподобного – вообще было ради того, чтобы Блейз мог стать священником. Он у нас праведник. О ком мирозданию заботиться еще.

      От этой мысли ей вдруг стало чудовищно тоскливо, хоть ложись и помирай. Керидвен сунула корешок под подушку, загасила лампу и натянула на голову тяжелое одеяло. Вот так же и в гробу будешь лежать, мелькнуло у нее. Керидвен зажмурилась.

      На глаза опять набежали злые слезы. Было чудовищно обидно. Неужели все зря? Ничего не было, и ничего не будет, и единственный способ быть счастливым на этом свете – это превратиться в слюнявого лучезарного идиота? Только такой овцой ты и нужен… и ангелам… и всем остальным…

      Керидвен вцепилась в подушку зубами – так, чтобы не было слышно крика в темноте – и зарыдала, так, как, конечно, нельзя было позволить себе заплакать в госпитале, на виду у всех, о всей своей потерянной жизни, о всем хорошем, что просачивается сквозь пальцы, и что никак нельзя, нельзя, нельзя сохранить.

      Да так и заснула.

      Ей снилось, что она падает в пустоту. Будто нити, которыми она связана