Падение Византии. П. Филео

царство! Нет такой милости, которая бы могла простить их!

      – Постой, постой, отче, – начал отец Софроний, – вот нашу страну разрушили татары, а мы не виним никого, кроме себя, прегрешения наши были причиною тому.

      – Не знаю я ваших дел, отец Софроний, но уже то у вас хорошо, что вельмож нет, которые стеной стали между народом и царем и держат народ в рабстве, а в котором царстве люди порабощены, в том царстве они не храбры и в бою против недруга не смелы: ибо раб срама не боится и чести себе не добывает. Нет, отец Софроний, не знаешь ты наших правителей; они не заслужили великого жребия быть пастырями разумного существа, а стали деспотами рабов и льстецов.

      В другом месте собралась группа около татарина Кутлаева, который давно уже подвыпил и еле шевелил языком.

      – А вот ты плохой магометанин, вино, как видно, любишь? – подсмеивался над ним отец Стефан.

      – Я уже не магометанин, – еле лепетал тот.

      – А вот, небось, гарем-то у тебя есть…

      – Я ведь татарин, как же без гарема.

      – О, да ты молодец. Из двух верований одно сделал.

      – Отче, ты его не обижай, – вступился хозяин. – Он мой приятель.

      – Нет, Ефимий Васильевич, где уж его обижать, он, вот посмотри, сам себя сейчас обидит.

      Действительно, татарин грузно повалился на скамью, а со скамьи на пол и, лежа на полу, бормотал что-то, поводя своими мутными глазами по сторонам. Монахи между тем незаметно вышли и уже в сенях попрощались с хозяйкой. Они уселись в телегу, вместе с ними отец Арсений, и уехали. Отец Стефан также вышел из комнаты. На дворе стоял лунный, весенний вечер. Воздух был чист, из леса доносился смолистый запах. Кругом было тихо, вдали слышался лай собак, а где-то рядом раздавался звонкий женский голос, тянувший заунывную песню. Греческому монаху все это было внове. Глубоко вдохнув свежий воздух, он направился на звук голоса.

      – Кириа Агрипина природу любит, – произнес монах, подходя к Груше, которая, сидя на громадном бревне, пела грустную песню о тяжелой доле девицы в татарском плену.

      Она не заметила приближающегося монаха и слова его испугали ее.

      – Ах, это ты, батюшка! – встрепенулась она. – Что же ты ушел от всех?

      – Да там пьют больше, а я пью немножко, только чтобы повеселеть, посмеяться. А ты, кириа, тут хорошее место выбрала; под сводом этого неба чувствуется, что этот незыблемый купол покрывает разом все народы; что все они одна семья, что нет иудея, нет эллина…

      – Хорошие, святые чувства, отче, да только редко они на ум приходят, а другим и никогда; все думается больше о себе, какая судьба твоя будет. Ах, батюшка, батюшка, как трудно о себе не думать.

      – Никто, кириа, и не запрещает думать о себе; и думай, и работай себе на пользу, только другим не мешай жить.

      – Ну, а как приходится, отче, защищаться, тогда как?

      – Пока можно, защищайся, а нельзя – беги!

      Груша задумалась. Монах любовался молодой девушкой; кругом был тот же тихий весенний вечер, луна тихо скользила по небесному своду.

      – Отчего