Манхэттен. Джон Дос Пассос

он накинул халатик, туфли и на цыпочках прошел в темную переднюю. Он прислушался перед дверью. Там говорили вполголоса. Он тихо постучал и повернул дверную ручку. Кто-то распахнул дверь, и Джимми увидел чисто выбритого человека в золотых очках. Дверь в комнату матери была закрыта; перед ней стояла крахмальная сестра милосердия.

      – Милый Джеймс, ложись в постельку и успокойся, – усталым шепотом сказала тетя Эмили. – Мамочка очень больна. Ей нужен полный покой. Ничего опасного.

      – Пока ничего опасного, миссис Меривейл, – сказал доктор, протирая очки.

      – Милый мальчик! – раздался голос сестры, низкий, чистый, бодрящий. – Он всю ночь волновался и ни разу нас не потревожил.

      – Я уложу тебя в постель, – сказала тетя Эмили. – Мой Джеймс это очень любит.

      – Можно мне только взглянуть на мамочку? Тогда я буду знать, что все благополучно.

      Джимми застенчиво взглянул на толстое лицо в очках.

      Доктор кивнул:

      – Ну хорошо, мне пора уходить. Я забегу в четыре или пять часов посмотреть, как идут дела. Доброй ночи, миссис Меривейл. Доброй ночи, мисс Биллингс. Доброй ночи, мой мальчик.

      – Идем, – сказала сестра милосердия, положив руку на плечо Джимми.

      Он высвободился и пошел за ней.

      Свет в маленькой комнате был затемнен приколотым к абажуру полотенцем. С кровати слышалось хриплое дыхание, которого он не узнал. Ее измученное лицо было повернуто к нему. Опущенные фиолетовые веки, сведенный рот. Он минуту смотрел на нее.

      – Хорошо, теперь я пойду спать, – шепнул он сестре.

      Его кровь стучала оглушительно. Не глядя на тетю и на сестру милосердия, он вышел твердой походкой. Тетя говорила что-то. Он побежал по коридору, хлопнул дверью и запер ее на замок. Он долго стоял посреди комнаты, окаменелый, холодный, со сжатыми кулаками.

      – Я ненавижу их, я ненавижу их! – громко закричал он. Потом, сдерживая сухие рыдания, погасил свет и скользнул в кровать, на холодную как лед простыню.

      – У вас столько дела и хлопот, мадам, – говорит Эмиль певучим голосом, – что вам необходимо завести помощника в лавке.

      – Знаю… Я убиваю себя работой. Я знаю, – вздыхала мадам Риго, сидя за кассой.

      Эмиль долго молчал, глядя на большой кусок вестфальской ветчины, лежавший на мраморной доске около его локтя. Потом застенчиво сказал:

      – Такая женщина, как вы, такая красивая женщина, как вы, мадам Риго, никогда не останется без друзей.

      – Ah ça… Я слишком много пережила… Я больше никому не верю. Все мужчины – грубые животные, а женщины… О, с женщинами я совсем не сближаюсь.

      – История и литература… – начал Эмиль.

      Задребезжал дверной колокольчик. Мужчина и женщина вошли в лавку. У нее были желтые волосы и шляпа, напоминающая цветочную клумбу.

      – Только не будь расточителен, Билли, – говорила она.

      – Но, Нора, должны же мы что-нибудь поесть. В субботу у меня будут деньги.

      – Ничего у тебя не будет, если ты не бросишь играть.

      – Ах, отстань,