Маленькие радости. Оливия Уэдсли

ярко-красных пятна выступили на щеках у Тони. Она нанесла обратный удар тем оружием, которое, как подсказало ее быстрое соображение, должно было ранить сильнее.

      – Вы не посмели бы говорить мне такие вещи, если бы дядя Чарльз был здесь. Он не позволил бы вам этого.

      Слезы ярости выступили на глазах леди Сомарец.

      – Я сегодня же вечером расскажу обо всей этой истории твоему дяде, – сказала она с мертвящей холодностью, – и ты, я надеюсь, убедишься, что его мнение в этом случае совпадает с моим. Ступай к себе в комнату. Я верю твоей честности, что ты будешь оставаться там, пока я не позволю тебе спуститься вниз.

      Тони вышла, охваченная до самозабвения раздражением и злобой. Весь ее прежний бешеный нрав, над смягчением и введением в рамки которого так много трудилась «мать» в последние пять лет, проснулся в ней снова.

      Она ходила взад и вперед по комнате, и в уме ее кипел водоворот негодующих мыслей.

      Затем она открыла дверь и побежала вниз.

      На улице автомобиль еще ждал. Она села в него, с силой захлопнула дверцу и через окошко сказала шоферу адрес санатория на Портлэнд Плейс, где находился сэр Чарльз.

      Полагая, что ее послала госпожа, шофер немедленно поехал.

      После нескольких минут ожидания в приемной комнате старшей сестры сиделка пришла за Тони и проводила ее наверх.

      Через открытую дверь до нее донесся смешанный запах цветов и хлороформа. Наконец она дошла до комнаты сэра Чарльза. Тони быстро и порывисто вошла и при виде дяди залилась слезами.

      Она опустилась на колени возле его постели и плакала без конца.

      Среди рыданий она рассказала ему все. Все свое одиночество, всю пустоту, жажду приключений, наконец самое приключение и все, что последовало за ним.

      – Не спеши, старушка, – ласково сказал ей дядя, – я почти не могу разобрать. Ты в самом деле вышла на улицу и собиралась завести дружбу с бесстыжим молодым сорванцом?

      – О, ты не понимаешь! – воскликнула Тони. – Я не знала, если бы знала, я не сделала бы этого, дядя Чарльз. Но откуда мне было знать? «Мать» никогда не говорила мне о таких вещах, а я ведь, кроме монастыря, нигде не была.

      Чарльз видел, что она искренна в своем горе.

      – Тони, – сказал он, – послушай, разве инстинкт не подсказывал тебе, что ты делаешь то, чего не следует делать?

      Тони своими большими янтарными глазами смотрела на него.

      – Нет, – сказала она, – нисколько, мне хотелось повеселиться, было так солнечно, молодой человек казался веселым, хотя и немножко странным, – ведь не может быть ничего плохого в том, чтобы повеселиться? Каждый же это делает, если может?

      Все это казалось так просто, по-язычески, и так трудно было спорить против этого. Ведь, правду говоря, нет ничего труднее в жизни, как объяснить или искоренить языческий инстинкт. Неверно, что люди с таким строем души не хотят понять ограничивающих рамок условностей, – они их просто не могут понять. Пытаться перевоспитать человека с языческим инстинктом жизни – такой же легкий и производительный труд, как запруживать море