Человек из СССР. Пьесы 1927–1938. Владимир Набоков

понять, кто это, собственно, занимается разгоном моих аксессуаров… Просто безобразие.

      Любовь. Тебе так же хорошо известно, как мне, что он сам ими играл вчера после сеанса.

      Трощейкин. Так нужно было их потом собрать и положить на место. (Садится перед мольбертом.)

      Любовь. Да, но при чем тут Я? Скажи это Марфе. Она убирает.

      Трощейкин. Плохо убирает. Я сейчас ей сделаю некоторое внушение…

      Любовь. Во-первых, она ушла на рынок, а во-вторых, ты ее боишься.

      Трощейкин. Что ж, вполне возможно. Но только мне лично всегда казалось, что это с моей стороны просто известная форма деликатности… А мальчик мой недурен, правда? Ай да бархат! Я ему сделал такие сияющие глаза отчасти потому, что он сын ювелира.

      Любовь. Не понимаю, почему ты не можешь сперва закрасить мячи, а потом кончить фигуру.

      Трощейкнн. Как тебе сказать…

      Любовь. Можешь не говорить.

      Трощейкин. Видишь ли, они должны гореть, бросать на него отблеск, но сперва я хочу закрепить отблеск, а потом приняться за его источники. Надо помнить, что искусство движется всегда против солнца. Ноги, видишь, уже совсем перламутровые. Нет, мальчик мне нравится! Волосы хороши: чуть-чуть с черной курчавинкой. Есть какая-то связь между драгоценными камнями и негритянской кровью. Шекспир это почувствовал в своем «Отелло». Ну, так. (Смотрит на другой портрет.) А мадам Вагабундова чрезвычайно довольна, что пишу ее в белом платье на испанском фоне, – и не понимает, какой это страшный кружевной гротеск… Все-таки, знаешь, я тебя очень прошу, Люба, раздобыть мои мячи, я не хочу, чтобы они были в бегах.

      Любовь. Это жестоко, это невыносимо, наконец. Запирай их в шкап, я тебя умоляю. Я тоже не могу, чтобы катилось по комнатам и лезло под мебель. Неужели, Алеша, ты не понимаешь почему?

      Трощейкин. Что с тобой? Что за тон… Что за истерика…

      Любовь. Есть вещи, которые меня терзают. Трощейкин. Какие вещи?

      Любовь. Хотя бы эти детские мячи. Я. Не. Могу. Сегодня мамино рождение, – значит, послезавтра ему было бы пять лет. Пять лет. Подумай.

      Трощейкин. А… Ну, знаешь… Ах, Люба, Люба, – я тебе тысячу раз говорил, что нельзя так жить, в сослагательном наклонении. Ну – пять, ну – еще пять, ну – еще… А потом было бы ему пятнадцать, он бы курил, хамил, прыщавел и заглядывал за дамские декольте.

      Любовь. Хочешь, я тебе скажу, что мне приходит иногда в голову: а что, если ты феноменальный пошляк?

      Трощейкин. Аты груба, как торговка костьем. (Пауза. Подходя к ней.) Ну-ну, не обижайся… У меня тоже, может быть, разрывается сердце, но я умею себя сдерживать. Ты здраво посмотри: умер двух лет, то есть сложил крылышки и камнем вниз, в глубину наших душ, – а так бы рос, рос и вырос балбесом.

      Любовь. Я тебя заклинаю, перестань! Ведь это вульгарно до жути. У меня зубы болят от твоих слов.

      Трощейкин. Успокойся, матушка. Довольно! Если я что-нибудь не так говорю, прости и пожалей, а не кусайся. Между прочим, я почти не спал эту ночь.

      Любовь. Ложь.

      Трощейкин. Я знал, что ты это скажешь!

      Любовь. Ложь. Не знал.

      Трощейкин. А все-таки это так.