Человек из СССР. Пьесы 1927–1938. Владимир Набоков

лопнул, не так ли?

      Ошивенский. В том-то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.

      Кузнецов. Эта мебель ваша?

      Ошивенский. Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.

      Кузнецов. Что же вы теперь намерены делать?

      Ошивенский. То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы <у>слышать от вас совета.

      Кузнецов. Что-нибудь практическое, определенное?

      Ошивенский. Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?

      Кузнецов. К делу, к делу. В какой затее?

      Ошивенский. Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов, да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?

      Кузнецов. Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.

      Ошивенский. Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я – бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, – я бы согласился.

      Кузнецов. Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?

      Ошивенский. Да. Я знаю, что вы коммунист, – поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской ф<а>наберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.

      Кузнецов. Вы это все всерьез говорите?

      Ошивенский. Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…

      Кузнецов. Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.

      Ошивенский. Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?

      Кузнецов. Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.

      Ошивенский. Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, то<щ>ища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться – ан, не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет, батенька, не на такого напали. Пускай… если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.

      Кузнецов (смотрит на часы). Ну, теперь вы, по крайней мере, искренни. Можно считать наш разговор оконченным.

      Ошивенский. Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко…

      Кузнецов.