Человек из СССР. Пьесы 1927–1938. Владимир Набоков

хочу знать. Кто-нибудь умер? Трощейкин. Ведь это же, господа, чудовищно смешно. У меня, идиота, только что было еще полтора года в запасе. Мы бы к тому времени давно были бы в другом городе, в другой стране, на другой планете. Я не понимаю: что это – западня? Почему никто нас загодя не предупредил? Что это за гадостные порядки? Что это за ласковые судьи? Ах, сволочи! Нет, вы подумайте! Освободили досрочно… Нет, это… это… Я буду жаловаться! Я-

      Ревшин. Успокойтесь, голубчик.

      Любовь (к Ревшину). Это правда?

      Ревшин. Что правда?

      Любовь. Нет – только не поднимайте бровей. Вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю.

      Трощейкин. Интересно знать, кому выгодно это попустительство. (КРевшину.) Что вы молчите? Вы с ним о чем-нибудь?..

      Ревшин. Да.

      Любовь. А он как – очень изменился?

      Трощейкин. Люба, оставь свои идиотские вопросы. Неужели ты не соображаешь, что теперь будет? Нужно бежать, – а бежать не на что и некуда. Какая неожиданность!

      Любовь. Расскажите же.

      Трощейкин. Действительно, что это вы как истукан… Жилы тянете… Ну!

      Ревшин. Одним словом… Вчера около полуночи, так, вероятно, в три четверти одиннадцатого… фу, вру… двенадцатого, я шел к себе из кинематографа на вашей площади, и, значит, вот тут, в нескольких шагах от вашего дома, по той стороне, – знаете, где киоск, – при свете фонаря, вижу – и не верю глазам – стоит с папироской Барбашин.

      Трощейкин. У нас на углу! Очаровательно. Ведь мы, Люба, вчера чуть-чуть не пошли тоже: ах, чудная фильма, ах, «Камера Обскура» – лучшая фильма сезона!.. Вот бы и ахнуло нас по случаю сезона. Дальше!

      Ревшин. Значит, так. Мы в свое время мало встречались, он мог забыть меня… но нет: пронзил взглядом, – знаете, каконумеет, свысока, насмешливо… и я невольно остановился. Поздоровались. Мне было, конечно, любопытно. Что это, говорю, вы так преждевременно вернулись в наши края?

      Любовь. Неужели вы прямо так его и спросили?

      Ревшин. Смысл, смысл был таков. Я намямлил, сбил несколько приветственных фраз, а сделать вытяжку из них предоставил ему, конечно. Ничего, произвел. Да, говорит, за отличное поведение и по случаю официальных торжеств меня просили очистить казенную квартиру на полтора года раньше. И смотрит на меня: нагло.

      Трощейкин. Хорош гусь! А? Что это такое, господа? Где мы? На Корсике? Поощрение вендетты?

      Любовь (к Ревшину). И тут, по-видимому, вы несколько струсили?

      Ревшин. Ничуть. Что ж, говорю, собираетесь теперь делать? Жить, говорит, жить в свое удовольствие, – и со смехом на меня смотрит. А почему, спрашиваю, ты, сударь, шатаешься тут в потемках?.. То есть я это не вслух, но очень выразительно подумал, – он, надеюсь, понял. Ну и – расстались на этом.

      Трощейкин. Вы тоже хороши. Почему не зашли сразу? Я же мог – мало ли что – выйти письмо опустить, – что тогда было бы? Потрудились бы позвонить, по крайней мере.

      Ревшин. Да, знаете, как-то поздно было… Пускай, думаю, выспятся.

      Трощейкин. Мне-то не особенно спалось. И теперь я понимаю почему!

      Ревшин. Я еще обратил внимание на то, что от него здорово пахнет духами. В сочетании с его саркастической мрачностью это