Наши за границей. Николай Лейкин

ваш гельд. Немензи…[33]

      Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:

      – Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie können essen und trinken…[34]

      – Тринкен? – еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. – Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Комензи тринкен. Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться то… Коммензи, – тащил он его в буфет.

      Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.

      – Шнапс! Бир… Живо! – командовал Николай Иванович кельнеру.

      – Бифштекс! Котлету! – приказывала Глафира Семеновна. – Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…

      Стол уставился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.

      – Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь в Неметчине нет простой русской водки? Руссишь водка? Нейн? Нейн? Руссишь водка?

      Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.

      – Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?

      – Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.

      – Ну наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…

      Немец залпом докончил кружку.

      – Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвей бир!.. – кричал Николай Иванович.

      Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.

      Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.

      – Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Еще бир тринкен. Цвей бир тринкен.

      Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде «эссен и тринкен», и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.

      – Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, – сказала Глафира Семеновна.

      – А можешь?

      – Да вот попробую. Слова-то тут не мудреные.

      – Понатужься, Глаша, понатужься…

      – Загензи бите, во ист наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен[35]. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, – обратилась она к немцу. – Нихт ферштеен?

      И дивное дело – немец понял.

      – О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга

33

Возьмите, возьмите штраф и за билет, за два билет. Мы не знаем ваши деньги. Возьмите.

34

Тут есть зал ожидания со столовой, где вы можете поесть и выпить.

35

Скажите, пожалуйста, где наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки потеряли.