Наши за границей. Николай Лейкин

Sie auch Brot und Butter, Madame?[67] – спросил кельнер.

      Глафира Семеновна поняла и отвечала:

      – Я… я… Брод и бутер. Да брингензи цитрон, брингензи кезе… И брод побольше… филь брод…[68] Я, Николай Иваныч, ужасно есть хочу.

      Кельнер поклонился и стал уходить.

      – Постойте… Вартензи, – остановила его Глафира Семеновна. – Флейш можно бринген? Я говядины, Николай Иваныч, заказываю. Может быть, и принесут. Флейш брингензи, кальт флейш[69].

      – Kaltfleisch, Madame?[70]

      – Кальт, кальт. Только побольше. Филь…

      Явился чай, но без самовара. Кипяток или, лучше сказать, теплую воду подали в большом молочном кувшине.

      – А самовар? Ферштеензи: самовар, – спрашивала Глафира Семеновна. – Самовар мит угли… с угольями… с огнем… мит фейер, – старалась она пояснить и даже издала губами звуки – пуф, пуф, пуф, изображая вылетающий из-под крышки самовара пар.

      Кельнер улыбнулся:

      – Sie wünschen Theemaschine[71].

      – Да, да… Я, я… Тэмашине, – подхватила Глафира Семеновна. – Вот поди ж ты, какое слово забыла. А ведь прежде знала. Тэмашине.

      – Theemaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns[72].

      – Нейн?

      – Nein, – отрицательно потряс головой кельнер.

      – Извольте видеть, нет у них самовара! Ну Берлин! В хорошей гостинице даже самовара нет, тогда как у нас на каждом постоялом дворе. Ну а кипяток откуда же мы возьмем? Хейс вассер?[73]

      – Hier, – указал кельнер на кувшин.

      – Здесь? Да это какой же кипяток! Это просто чуть тепленькая водица. Даже и пар от него не идет. Нам нужен кипяток, ферштеензи – кипяток, хейс вассер. И наконец, тут мало. Тут и на две чашки для двоих не хватит, а мы хотим филь, много, мы будем пить по пять, по шесть чашек. Ферштеензи – фюнф, зехс тассе[74].

      – Брось, Глаша. Ну их к лешему. Как-нибудь и так напьемся. Видишь, здесь в Неметчине все наоборот, все шиворот-навыворот: на перинах не спят, а перинами покрываются, кипяток подают не в чайниках-арбузах, а в молочниках, – перебил жену Николай Иванович.

      – И обедают по телеграммам, – прибавила та. – Геензи[75], – кивнула она кельнеру, давая знать, чтобы он удалился, но вдруг вспомнила и остановила его: – Или нет, постойте. Нам нужно получить наш багаж со станции. Багаже бекомен. Вот квитанция… Хир квитанц, – подала она кельнеру бумажку. – Ман кан?[76]

      – О, ja, Madame, – отвечал кельнер, принимая квитанцию.

      – Ну так брингензи… Да вот еще квитанц от телеграмма… Вир хабен… – начала Глафира Семеновна, но сейчас же остановилась и, обратясь к мужу, сказала: – Вот тут-то я и не знаю, как мне с ним объясниться насчет наших саквояжей и подушек, что мы оставили в поезде. Ты уж помогай как-нибудь. Хир телеграмма. Вир хабен в вагоне наши саквояжи и подушки ферлорен… To есть не ферлорен, а геляссен в Кенигсберг, а саквояжи и подушки фарен ин Берлин[77].

      Кельнер стоял, слушал и таращил глаза.

      – Саквояжи и подушки. Ферштейн? –

67

Желаете также хлеба с маслом, мадам?

68

Хлеб и масло. Да принесите лимон, принесите сыр… И хлеб… много хлеба…

69

Подождите… Мясо принесите, холодное мясо.

70

Холодное мясо, мадам?

71

Вы хотите чайную машину.

72

Чайной машины у нас нет, мадам. Ее у нас редко спрашивают.

73

Горячая вода?

74

Понимаете – пять, шесть чашек.

75

Идите.

76

Можно?

77

То есть не потеряли, а оставили… а саквояжи и подушки поехали в Берлин.