На поле танки грохотали. Михаил Константинович Зарубин

ты пары взял? Поле два года назад отдыхало. Может, ты с Кулигой попутал, там будут пары нынче точно.

      – Да ну вас, я тороплюсь к жене, она у меня в больнице, – спешно перевел разговор Василий, добавив жаргонное: – Покедова.

      – Покедова-то оно покедова, – незлобиво вслед Василию тихо повторил Павел Иванович. – Трепло деревенское. – И отвернувшись, стал смотреть на паром.

      – Глянь, Мишаня, у тебя глаз вострее, вроде сдвинулся? – спросил Павел Иванович, показывая на паром.

      – Сдвинулся, сдвинулся, пошел к нам.

      – Ну, вот и хорошо.

      «– Ты же про Сталинград не рассказал», – сказал Мишка.

      – Завтра расскажу.

      – Завтра?

      – А когда? Уже темнеет, нам бы с нашей техникой переплыть.

      – Но я же… Меня же бригадир… – попытался возразить Мишка.

      – Знаю я все. Школа у вас. Первое сентября на носу. Так?

      – Так.

      – А завтра только двадцать седьмое, успеешь, да и Виталька с покоса еще не вернулся. Не дуйся, а про Сталинград я тебе расскажу обязательно. Выходи завтра на работу.

* * *

      Лето заканчивалось. Об этом напоминал не только календарь, висевший на стене возле стола, но и холодные утренники. Мама достала из сарая красиво заштопанную телогрейку и велела Мишке ее надеть. Сначала он попытался отказаться, но с матерью, которую любил больше всех на свете, спорить не стал. Для него мать была божеством, олицетворением всего светлого, доброго, самого лучшего в жизни. Он готов был за нее идти в любое сражение, и в танковое, и в штыковую атаку. Мишка не раз в полусне представлял себя в роли отважного солдата-защитника. Этот образ грел его мальчишеское самолюбие, и заставлял соответствовать ему в реальной жизни.

      «– Ты посмотри», – говорила мать, – вся трава покрылась инеем, заморозки каждую ночь, в рубахе можно ходить разве только в середине дня, когда солнце пригреет.

      Мишка молча натягивал, слежавшуюся за лето телогрейку и беззлобно ворчал, показывая матери свое маленькое мужицкое самолюбие.

      – Не зима ведь, увидят люди, смеяться будут.

      – Не придумывай, роднулька моя. – Анна никогда не разговаривала с сыном приказным тоном, мягко убеждала, если он был не прав.

      В машинный парк, расположенный у гумна, где стоял трактор с плугом, мальчик, стесняясь своего не по времени года наряда, пошел не по улице, а через огород. По тропинке он вышел на поскотину, а уж с нее свернул к гумну.

      К его удивлению Павел Иванович тоже был одет в телогрейку. Мишка успокоился и повеселел.

      – Привет, Мишаня, – громко закричал тракторист, перекрикивая ворчание трактора.

      Мишка помахал рукой.

      Пахоту они начали, разделив поле пополам. Часам к десяти треть этой половины отливала черными, искрящимися пластинами плодородной земли. Павел Иванович остановился. Мишка ладошками обтирал измазанное лицо. Густая едкая пыль покрыла его, забила ноздри и уши. Хорошо, что на голове кепка. Павел Иванович выглядел не лучше. Едкий пот оставлял черные борозды на покрытом слоем пыли лице.

      – Давай