Кент Бабилон. Генрих Шмеркин

которую пел Юлик.

      «Нашей верной любви наступает конец.

      Бесконечной тоски навивается пряжа.

      Что мне делать с тобою и с собой, наконец?

      Где тебя отыскать, дорогая Пропажа?»

      Она даже переписала у Юлика слова (до отъезда Жене оставалось три дня).

      Скорее всего, это было предчувствие расставания. И, конечно же, не со мной…

      …После танцев мы торопились занять скамеечку на пустующем теннисном корте – под чёрным звёздным небом. Мы целовались до боли в паху (читатель поймёт меня, да и ты, юная моя читательница, тоже должна знать, на какие муки обрекаешь милого читателя своими долгими поцелуями – без дальнейшего развития темы)…

      Потом я провожал её в кирпичный спальный корпус, до комнаты № 27, где жила она в соседстве с двумя свердловчанками.

      Однажды, когда я возвращался в клуб (музыкантов пансионатская дирекция приютила в зимнем клубе), дверь мне перегородила официантка Светка.

      – Ну что, голубок, нацеловался?! – насмешливо спросила она.

      Я сделал вид, будто не понял, что слова её обращены ко мне, и сделал попытку протиснуться.

      – Я спрашиваю, нацеловался или нет?! – и Светка, с медицинской бесцеремонностью, перегородила ногой дверной проём.

      Женская нижняя конечность, как и надлежит женской нижней конечности, была совершенно голой, тёплой и вдохновляющей, рука моя соскользнула вниз – туда, куда и должна была соскользнуть, пальцы приникли, прилипли, прикипели к тому, о чём у Жени я не смел и мечтать…

      – Вот ключ от гладильни. Закроешься, и чтоб ни одна душа… А я приду. Вопросы будут? – обжёг мне губы шёпот синеглазой.

      Божий дар и еврейская яичница

      В верхнем этаже Харьковского института коммунального строительства помещалась сводная аудитория, представляющая собой амфитеатр. Лекции по научному коммунизму превращали её в театр военных действий.

      Наступление на антикоммунизм велось силами одного отставного майора (в прошлом – политрука, а ныне профессора, заведующего кафедрой общественных наук ХИИКС’а) Ивана Андриановича Антюкова.

      Профессор был кряжистым мужичком с короткой стрижкой и военной выправкой.

      В аудиторию набивалось шесть групп вечерников.

      Лекции по научному коммунизму начинались с переклички. Услышав свою фамилию, студент обязан был встать и доложить: «Я».

      Не «есть». Не «здесь». А именно – «я».

      В случае отсутствия вызываемого – профессор залеплял ему «Н» в журнал посещаемости.

      По каждому факту своего «небытия» вечерник обязан был представить справку от врача или командировочное удостоверение.

      Студент-производственник, превысивший «квоту прогулов», лишался оплачиваемого отпуска на сессию.

      Тут надо сказать, что никто из преподавателей, кроме Антюкова, унизительной этой процедурой не занимался. Следить за посещаемостью доверялось старостам групп.

      Да и сам Антюков, в общем-то, не хотел тратить драгоценное время на подобную ерунду.

      Проверка списочного состава (в армии это называется «расход людей») занимала у профессора считанные секунды.

      Иван Андрианович выкликал