Умереть в раю. Гера Фотич

за ней, с нетерпением ожидая новых звукосочетаний.

      Но сейчас она будто дремала, едва шевеля пухлыми пальчиками. Поглаживала ушки серого медвежонка, чья круглая голова покоилась в ее детских ладошках. И вся она, словно нераспустившийся розовый бутон, выглядывала из накрахмаленной белизны пододеяльника. Чуть приоткрытые полные губки что-то шептали на своем тарабарском языке – быть может, баюкали любимую игрушку, без которой она теперь никогда не засыпала.

      – Где ваши доктора? Где? – громким шепотом, чтобы не потревожить малышку, спрашивал Василий у толстой насупившейся медсестры, дежурившей в приемном покое.

      Та раскорячилась на стуле. Толстые ноги – в коричневых чулках с кружевами, напоминающими узоры, проточенные короедом в сердцевине сосны. Водила пальцем по раскрытому на коленях журналу, отыскивая нужную строчку. Осветленные волосы стянуты резинкой в пучок на затылке. Коричневые дужки очков, опирающихся на самый кончик острого кукольного носика.

      Белый халат не первой свежести едва сходился на большом животе, цепляясь половинками разноцветных пуговиц за надшитые сверху петельки из фиолетовой тесьмы.

      – Сегодня воскресенье, – возмущенно шевелила крыльями ноздрей. Наклонила голову еще ниже, будто нашла важную строчку.

      – Гдееее доооктор? – снова спросил он натужно, выговаривая каждую букву.

      Чувствовал, как вспенивается ненависть ко всему и ко всем.

      К пожилому щуплому охраннику в фуражке железнодорожника, который, недовольно бурча, прикрыл уличную дверь и отошел поставить алюминиевый чайник на электрическую плитку. К этой дежурной тетке с журналом, сопящей под нос ругательства. К инвалидным креслам слева от стойки регистрации. К металлической каталке, перегородившей подход к лифту. К мерцающему свету дневных ламп. К серым облупившимся стенам, отдающим подвальной сыростью. Даже к жене, прильнувшей сзади к его спине и бессильно положившей руки Василию на плечи.

      – Идет, – спокойно произнесла медсестра, не поднимая головы, будто вычитала это слово в открытом журнале. Затем, словно рассуждая сама с собой, добавила: – он один, а вас много…

      Василий повернул голову к жене. Хотел сказать ей что-то ободряющее. Но понял, что не сможет удержать клокотавшее внутри пламя. Промолчал, стиснув зубы. Чувствовал ее лицо, уткнувшееся между лопатками. Чувствовал, как беззвучно текут слезы, пронизывая тонкую футболку. Чувствовал, как горячий воздух толкает в спину, когда она, чуть отстраняясь, выдыхает после глубокого горького вздоха.

      Вдруг подумал, что по забывчивости заправил футболку в спортивные брюки. Что жене никогда не нравилось, и она всегда из-за этого ворчала. Но сейчас молчала – это было теперь не важно. Значит, многое из того, что она раньше говорила, просила, можно вообще опустить. Делать только то, что необходимо. Но разве можно знать, что на самом деле наиболее существенно, пока не произойдет нечто трагичное. Только тогда перестаешь придавать значение всему остальному. А когда проходит какое-то время, тебя снова грузят ненужными