Пути-дороги. Сергей Калабухин

от усталости. Он решил проглядеть лишь заголовки. Его внимание привлекла фотография, взятая «Аргументами и фактами» из американского журнала «Лайф». На переднем плане фотографии рука полицейского сковывала наручниками вывернутые за спину руки у мужчины, уличённого, как поясняла короткая приписка, в потреблении и торговле наркотиками. С дальнего плана фотографии смотрела, горестно прижав к губам кулачок, пятилетняя дочь этого мужчины. Невинная детская любовь к отцу в её глазах, была так кричаще перемешана со стыдом и ужасом, таким взрослым было страдание, застывшее в лице и во всей её не по-детски сжавшейся фигурке, что бывший офицер Советской армии Глеб Иванович Татищев, внезапно, как ребёнок, всхлипнул.

      – За что же дети-то страдают? – сказал он. – За что страдает эта бедная девочка в Соединённых Штатах? Что же за жизнь-то такая пошла? Почему? И разве что-нибудь изменится, если я за СССР проголосую?

      Через день, в воскресенье 17 марта в десятом часу утра Левенцов постучал к Татищеву, тот лежал ещё в постели.

      – Я передумал закрывать сегодня лыжный сезон, – жизнерадостно объявил от порога Левенцов. – Ты прав, Глеб, гражданский долг надобно исполнить. Вставай, пойдём голосовать, погода чудная.

      – Знаешь, я тоже передумал, – смущённо пробурчал в ответ Татищев. – Ты прав, ничего мы своими голосами не изменим.

      – Ну раз и ты так теперь считаешь, я тоже, пожалуй, не пойду. В конце концов такие вещи профессиональные политики решать должны, а не народ, у народа своих забот хватает. Винные талоны у тебя ещё остались?

      – Нет, один сырный остался.

      – Ладно, пойду тогда свои попробую отоварить. Давай сюда сырный, закуска тоже не помешает. Жди, я быстро.

      Через час Левенцов вернулся веселее прежнего.

      – Смотри, – сказал он, выставив на стол четыре бутылки дешёвого портвейна и стограммовый кусок сыра.

      – Раньше ты и марочному так не радовался, – съехидничал Татищев.

      – Что поделаешь, радуюсь тому, что бог послал.

      По первому стакану они выпили без закуски. Потом поделили пополам сыр. Затем Левенцов, покопавшись в своём холодильнике, нашёл три яйца. Сделали яишенку. Татищев нашёл ещё банку «салата закусочного», так что сервировка для постперестроечного времени, выражаясь на американо-русском, получилась очень даже ничего. Они выпили по третьему и закусили. Потом Левенцов стал потягивать постперестроечное вино, как марочное. Поглядывая между глотками в окно на подводимое уже под крышу здание будущего рынка, он в задумчивости произнёс:

      – Как ты считаешь, Глеб, что безнравственней: спать с незамужней, но нелюбимом женщиной или с любимой, но замужней?

      Татищев, подумав минут пять, сказал:

      – Юрка Гагарин по этому моменту так высказывался: «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Ага!

      – Я тоже так считаю, – поведал с грустным видом Левенцов. – А у меня вот и любимая, и свободная, да ехать далеко.

      – Настаивает