Повести и рассказы. Книга 4. Геннадий Раков

вот, что, Ханафеев, скажи мне, почто сына нашего заморозить хотел? – Вид её был воинственный, голос громкий.

      Она ждала ответа.

      – Хто это заморозить хотел? Это я-то? Вот, кабы он совсем замёрз, тогда бы…

      Не успела Марфа дослушать, а Ханафеев договорить свою ядовитую речь, исстрадавшееся сердце матери не выдержало, из глаз хлынули слезы. Ей показалось, что перед её глазами стоит не кто иной, как сам чёрт. Она и рожки на голове его ясно видела, отпрянула от него, закрыла лицо руками, как бы отгораживаясь, рванула шаль, бросилась к двери, сбила в сенках пустые вёдра, выскочила на дорогу.

      – Чтоб вы посдыхали здесь все. Сумасшедшие одни. Не деревня, психбольница. Ну, чего стоишь? – Ханафеев злобно смотрел на молчавшего Игната. – На, бей морду, пришёл дак.

      Игнат попятился к открытым дверям.

      – Учить пришли? Вон из моего дома. – Ханафеев хотел вытолкать Игната за шиворот, но тот успел увернуться и захлопнуть дверь.

      Навалился на неё спиной.

      – Зверюга и есть зверюга, права моя баба.

      Семёнов вместо замка в уключину Ханафеевских дверей вставил толстый ржавый гвоздь, отыскавшийся в кармане, и пошёл к своему дому. Что он мог ещё сделать?

      – Вот и поговорили на свою голову. Всегда так с ним. Посиди маленько, может, кто и откроет.

      Ханафеева так никто и не открыл. Может быть, и открыли бы, да никто не знал о проделке Игната. Пришлось Ханафееву самому двери высаживать с петель.

      – А ещё, говорят, не сумасшедшие.

      Лето

      Кто бывал летом даже в самой захудалой сибирской деревеньке, тот не скажет о ней плохого слова: и рыбалка тебе, и охота, и ягоды, и грибы. Солнце палит, словно хочет вырастить ташкентский виноград. Комарики да мошка вечером – это для приезжих. Местному населению, к тому же ребятне, они нисколько не докучают.

      Прислушаешься к тишине, а она живая: стук ведра у колодца; ворона, чем-то встревоженная, каркнет и растает за деревьями у соседа; лошадь процокает подковами о высушенную, словно камень, дорогу; чирикают и пищат в драке забияки-воробьи; Шарик тявкнет на забежавшую на грядку курицу, та, молча опустив голову, стремглав бросается наутёк в дырку под штакетником. Всё это так тихо, что на соседнем дворе уже и не слышно.

      Вся деревенская ребятня – на реке. Черные от загара да чумазые плавают, играют, сражаются… Словом – живут. И ничего им в мире больше не надо: они веселы и счастливы сегодня, сейчас. Весь их мир здесь.

      Надо же было – в этот добрый и тихий день, где можно ожидать самый громкий звук – удар грома, тишину взорвало.

      С резкой болью в ушах детское население, в чём кто был, попадали на своих местах в прибрежную гальку. Они увидели, как из своего собственного двора через разлетевшуюся в щепки калитку вылетел дядя Ханафеев. Остатки калитки остались висеть на одной верхней петле.

      Ханафеев сидел верхом, словно на лошади, только под ним была рычащая двухколёсная коляска. Слухи ходили, что Ханафеев привёз из города какой-то мотоцикл, но что это такое – никто из детского населения не знал, и теперь всех враз осенило: это и есть