Хозяйка Серых земель. Капкан на волкодлака. Карина Демина

и сейчас при мне.

      – Замечательно! – Себастьян расплылся в улыбке. – И держи его под рукой… а эту дурость брось. И сестриц моих не слушай… у них головы кисеей набиты… а сердца, подозреваю, и вовсе плюшевые.

      – Почему?

      – Потому. – Ненаследный князь сложил руки за спину и отвернулся. – Ты ведь матушке моей писала…

      – Д-да… не надо было?

      – Спасибо… а вот они – нет… репутацию им, видите ли, испортила… знать больше не хотят… не становись на них похожей, Евдокия. Ладно?

      – Постараюсь.

      Почему-то после этого разговора на душе стало легко-легко… Плюшевое сердце? Евдокия прижала ладонь к груди. Не плюшевое – живое еще и, знать, поэтому болело, беспокоилось. А ныне стучит быстро-быстро, тревожно.

      – Лихо…

      – Я с ним сам поговорю… – Себастьян развернулся было, но Евдокия его остановила.

      – Стой. Погоди. То убийство… Быть может, нам стоит пока уехать?

      Он задумался, но покачал головой:

      – Поздно. Теперь если исчезнет, то скажут – сбежал. А что есть побег как не признание вины? Нет, Евдокиюшка, надо искать настоящего убийцу.

      – И ты…

      – Найду, только сначала выясню, где мой дорогой братец по ночам пропадает. Но идем… и не приезжай больше сюда. Не надо оно… увидишь, сами к тебе придут. А в своем доме ты хозяйка.

      …ее дом.

      …славный старый дом на Чистяковой улочке, купленный у вдовицы… от нее в доме остался запах мурмеладу, который вдовица варила из крупных красных яблок, щедро сдабривая корицей. И, разливая по склянкам, аккуратно подписывала каждую. В подвале выстроились целые ряды склянок.

      А на чердаке – короба с кружевными салфетками.

      Окна дома выходили на Старую площадь, в народе именуемую Кутузкиной, не из-за тюрьмы, но из-за памятника графу Кутузкину… Он стоял окруженный старыми тополями, покрытый благородною патиной и печально гляделся в мутные воды фонтана…

      О доме стоило вспомнить.

      И Евдокия улыбнулась, что воспоминаниям, что собственным мыслям. Она ведь была счастлива… и будет… конечно, будет, ведь счастье стоит того, чтобы за него повоевать.

      Войны же Евдокия не боится. У нее вот револьвер есть.

      – Погоди… – Она не позволила Себастьяну уйти. – Богуслава… с ней что-то неладно.

      Помрачнел.

      – Я не могу сказать, что именно, но… рядом с нею плохо. И мигрень начинается… и ее слушают… я не уверена, что это чародейство… и, быть может, злословлю, но она говорила о приюте, и…

      Евдокия замолчала, не умея объяснить собственное смутное беспокойство.

      – Приют проверяли трижды, – вынужден был признать Себастьян. – Ничего. Там все чисто и благостно, как на свежем погосте… то есть никаких правонарушений. Есть девицы. Есть наставницы. Сидят, крестиком скатерочки вышивают, рубахи сиротам чинят, молятся хором…

      – А те, которые… уехали?

      Себастьян развел руками:

      – Проверяли