Хмель. Алексей Черкасов

нонешнюю ночь суд буду вершить. Один супротив всех верижников и паче того – апостолов. Супротив бород сивых и чугунных! Обмолочу головы, а потроха в землю втопчу на три сажени. Сказывай!

      Глаза Ефимии распахнулись от ужаса. Знала: глагол Мокея не по ветру бьет, а по живому телу. И если Мокей поднял руку, жди: смерть будет. Сколь раз сама ждала смерти! Но рука Мокея знала-таки меру для бабы своей: спускала силу, не доходя до тела.

      – Сказывай! Али мало тебя жгли?

      Ефимия горестно вздохнула:

      – Оттого и крепость народилась. Тиранство – за тиранство. Око за око, зуб за зуб. К погибели то приведет, не к жизни. Как бары да дворяне тиранят народ, так и сам народ промеж себя стал тиранить друг друга, да мучить, да изводить. Не по-Божьи то! Исус заповедовал…

      – Нету Исуса! В щепы разлетелся! – бухнул Мокей, как молотом по наковальне.

      Лукерья с перепугу икнула и, не успев перекреститься, нырнула под одеяло, за нею – девочки.

      Третьяк набожно перекрестился:

      – Опамятуйся, Мокей. Опамятуйся. В избе-то у меня – да экое богохульство. Неможно так, зело борзо.

      Мокей гавкнул, не обернувшись:

      – Выдь за двери!

      – Изба-то моя, Мокей. И баба моя тут со дщерями.

      Мокей что-то хотел сказать Третьяку, но увидел чужого человека, большелобого, глазастого – не посконника образина и не верижника. Не тот ли барин Лопарев, про которого говорил Ларивон?

      – Хто такой?! – И толстые брови Мокея сплылись. – Чо молчишь? Али язык за дверью оставил?

      – Лопарев, – последовал ответ.

      – Барин?

      – Беглый каторжник.

      – Из бар да на каторгу – дивно. Таперича праведник, сказывают? И пачпорт пустынника заимел?

      – Не праведник и не пустынник.

      – И то! – хмыкнул Мокей. – Из бар да в праведники – небо хохотать будет. Ведомо, каковы бары да дворяне! Холопов бьют, холопов жрут и на холопах выезд совершают, как на собаках лопари возле Студеного моря. Слыхал про лопарей? Дикари, а чище бар и дворян, паче того – царя и Анчихристовых попов.

      Ефимия хотела защитить Лопарева, но побоялась перечить Мокею: как бы хуже не было.

      Мокей посопел, кивнул головой:

      – Ступай из избы, барин. Аль ты от Сатаны народился – зришь чужую подружию в постели да без платка?

      Лопарев перемял плечами и ушел. Мокей кивнул Третьяку, и тот не стал ждать, когда непрошеный гость даст пинка.

      – Барина зрить – свою душу зорить, – проворчал Мокей, закрывая дверь, а тогда уже вернулся к Ефимии.

      – Верижников молотить буду. Апостолов! Такоже обмолочу, яко ячмень из гумна.

      Ефимия приподнялась на подушках, думала, чем бы укротить ярость человека, потерявшего голову:

      – От зла зло творить будешь. Под Богом ходишь, вспомни!

      Мокей покривил губы:

      – Нету Бога, Ефимия. Нету! Не видывал, не зрил за тридцать годов. Сына мово и твого, Веденейку кудрявова, под Исусом удавили. И Бог то зрил,