Хмель. Алексей Черкасов

равнинная степь, и нет ей конца-края. Есть ли там люди, на том берегу? Деревни, города? Ну а дальше? Что там дальше? Персия, что ли? Шахи с гаремами и со своей крепостью? И у них своя вера? Магометанская, кажется. Ну а что, если во дворце шаха кто-нибудь скажет: «Нету Магомета!» – на огонь поволокут или будут пытать каленым железом?

      А река бормотала о чем-то, и кто знает, как далеко неслись ее прохладные воды.

      Завязь пятая

I

      Жизнь, как и река, – с истоком и устьем.

      У каждого – своя река. У одного – извилистая, петлистая, с мелководьем на перекатах, так что не плыть, а брести приходится; у другого – бурливая, клокочущая, несущая воды с такой яростью, будто она накопила силы, чтоб пролететь сто тысяч верст, и вдруг встречается с другой рекой, теряет стремительность, шумливость, и начинается спокойное движение вперед, к устью.

      Есть не реки, а ручейки – коротенькие и прозрачные, как жизнь младенца: народился, глянул на белый свет, не успел налюбоваться им и – помер. Таким ручейком была жизнь Веденейки…

      Если глянуть с истока, иной думает: нету конца-края теченью его реки – и он радуется.

      В истоке не оглядываются назад. За плечами – розовый туман, и в том тумане – игрища, потехи, мать да отец, братья да сестры, бабушки да дедушки, прилежание иль леность, – чем любоваться? Зато вперед глядеть радостно. Неведомые берега тянут к себе, новые люди, встречи и разминки – жизнь!..

      С той поры, когда человек начинает ходить, он уже жизнеиспытатель, землепроходец, меряющий землю двумя стопами, а не четырьмя, как скот какой.

      Только птица разве сродни человеку…

      И чтобы ни в чем не уступать птице, человек еще в сказках взлетел на ковре-самолете. И тогда же подумал: есть ли кто равный мне? И ответил: нету. В том его сила и слабость.

      Гордыня, властолюбие возносит иного на высоченную гору, и тогда начинается беда…

II

      Гордыня вознесла Филарета, и он возомнил о себе, что в него вселился Святой Дух и ему нет равных.

      Попрал многих, оплевал, ожесточил, и его попрали. Тою же хитростью, какой он правил.

      Калистрат перехитрил Филарета и сбил с него рога…

      Опамятовался старец связанным и с кляпом во рту.

      На другой день явился Калистрат с апостолами и объявил, что пустынники-верижники приговорили Филарета к епитимье на три года.

      И тут Филарет подумал: устье близко…

      Глянул вперед – страшно: смерть-то вот она, рукой достать.

      Отогнал прочь окаянное видение и стал глядеть назад, в прошлое. Увидел себя парнем, холопом барским – нерадостно. На губе пробился ус, а в сердце любовное тление. Огонь еще не зачался, а только чуть тлел уголек. Тот уголек заронила ему в душу холопка Дуня.

      Вспомнил, как ждал, что из уголька возгорится пламя, да не дождался: холопку Дуню барин Лопарев выдал замуж за старого сластолюбца, приезжего из Орла.

      В сердце Филарета образовался камень. От тяжести того камня кровью налились глаза и отяжелели