Не выпускайте чудовищ из шкафа. Карина Демина

чернотою, и скоро тут собственную тень не разглядишь. Самое оно по горам да лесам шариться.

      Была бы я прежней.

      Я привычно потянулась и столь же привычно подавила тяжкий вздох. Пустота. Сумрак. И след… нет, Мишка, он же даже не маг. Это мага на той стороне почуять можно. А обыкновенного человека? То-то и оно.

      Но прогуляться мы прогулялись. По старой дороге, что когда-то вела к шахтам, а ныне почти заросла. И к морю. И… и ничего.

      Вернулись впотьмах.

      – У меня остановишься. – Яжинский толкнул дверь.

      Избы, ставленные еще дедом его, прочно держались за землю. Бревна потемнели, поросли мхом. Он же расселился по крышам темным теплым одеялом. И сквозь него пробивались глиняные трубы.

      Печь растопили.

      И Отуля, мать Янки, накрывала. Была она с той стороны границы, желтокожая и плосколицая, с черным, жестким, что проволока, волосом да узкими глазами. Поговаривали, что сыновья Яжинского не брезговали разным промыслом.

      И старыми обычаями.

      Но когда это было?

      Давно.

      Еще до меня. И даже до войны. А теперь вот женщина, по документам Ольга Олеговна Яжинская, прочно вросла в местную жизнь. Была она сильна и послушна, за то и ценилась. А что трое дочек, так… случается. Дочки у нее тоже хорошие.

      Особенно Янка.

      Дойдет ли?

      Смутное беспокойство мешало сесть за стол, пусть бы Яжинский и занял место во главе. Следом опустился притихший Осип, явно растерянный. Невестки. И внучки.

      – Глеба опять? – тихо уточнила я, увидев пустой стул.

      – Мерещится. Орал вчера весь день. Пришлось настойки дать.

      Откуда Яжинские опий брали, я тоже знать не знаю. Не торгуют? И ладно. Здесь, на Дальнем, лишние вопросы задавать не принято.

      Ели горячую крупяную кашу, щедро приправленную мясом и травами, ароматную до одури и сытную. Запивали травяным отваром, и только мне знаком особого расположения поднесли настойки.

      – Спасибо. Но… пока воздержусь.

      Яжинский кивнул.

      Он тоже не стал пить. И, дождавшись, пока младшая из внучек – а было ей двенадцать, в последний год войны родилась – доест, поднялся.

      Постелили мне на печи. И стоило забраться, как меня окутало тепло. Окутало, укрыло и… утащило.

      …Я снова видела болото. Нарядную зелень. Редкие сосенки, что пробивались из мхов. Длинные гряды с седыми гривами. Оконца болотной воды.

      Лай собак позади.

      Треск.

      Люди… люди, которые бежали к болоту и падали, вязли в топкой жиже. И все равно пытались уползти. Дальше. Прочь от кромки леса, из которой неспешно, зная, что деваться бегущим некуда, выходили люди в черной форме.

      Твою мать.

      Как же я ненавижу сны. Особенно те, которые почти воспоминания. И сейчас даже рыкнуть некому, чтобы сопли подобрала.

      Из сна я вывалилась незадолго до рассвета.

      Отуля уже возилась у печи. Я принюхалась. Блины? Блины я раньше любила. Очень даже. А теперь вот от запаха стало тошно. Но ничего, перетерплю. Я потянулась. Печь за ночь слегка остыла, но в целом под толстым одеялом из овечьих шкур было очень даже неплохо. А без одеяла зябко.

      Я