Не выпускайте чудовищ из шкафа. Карина Демина

Макеич с благородными залупаться тоже не станет.

      У него ведь своя семья имеется.

      Дело.

      Паром этот, который едва ли не чудом держится. А градоправитель то и дело грозится лицензию отнять. И отнимет, дай повод.

      Ненавижу.

      Таких вот. Хитровывернутых.

      И жизнь эту, в которой они с живых людей безнаказанно шкуры снимать могут. И собственное бессилие тоже.

      – Что ж… – Целительница отпустила руку Медведя и перчаточки надела. – Юноша сильно пострадал?

      – Раны заживут.

      Те, которые на теле, да. А про душу… про душу в уголовном кодексе ничего не сказано.

      – Хуже другое, – Медведь прикрыл глаза, – морячки молчать не станут.

      А народ у нас такой, за своих держится. И чужаку этакой игры не простят, что бы он там о себе ни думал.

      – Княжич маг. И не из последних. Вряд ли кто рискнет связываться с одаренным, – осторожно заметила Бекшеева.

      И я не удержалась.

      Маг? Одаренный?

      Тут таких… половина острова.

      – Прошу прощения? – Бекшеев следил за мной внимательно. – Мы неверно поняли ситуацию?

      – Ну… – Я опять сосредоточилась на дороге, благо была та пуста. – У него, в конце концов, охрана есть. Вот пусть и охраняет. А так-то…

      Люди у нас суровые. А море глубокое. На моей памяти еще ни одна погань не выплыла.

      Только вслух я ничего не скажу. Да и Медведь губы поджал. Взгляд мой поймал в зеркальце и чуть кивнул. Понятно. Шепнет слово Молчуну, а тот и остальным, чтобы аккуратней были.

      И…

      – Интересно другое. – Леди Бекшеева поглядела в окно. – Что ему могло здесь понадобиться?

      Голова ныла.

      Бекшеев с трудом удерживался, чтобы не потереть виски. И не скривиться. Смотрят ведь. Не верят. Не рады. Не приняли и вряд ли примут. Тут и менталистом быть не нужно. Счастье, что он не менталист, иначе не выпустили бы. А среднего уровня дарник… аналитик перегоревший. Да кому он там, в Петербурге, нужен.

      Теперь.

      Откинуться бы. И спину вон опять потянуло, напоминая, что спине не нравится, когда он долго сидит слишком уж прямо. А корсет, наоборот, очень даже нравится, но его Бекшеев надевать не стал.

      Глупость.

      Подростку бы простительно, но не взрослому офицеру. А он вдруг заупрямился. Все казалось, что этот корсет всенепременно заметят. Поймут. И уважать не станут.

      Можно было не волноваться. Его и так не уважали.

      Мутило.

      Еще у парома, от одного вида сизо-серых волн, что накатывались на берег, расползаясь пеной по гальке. Вперед и назад. Вперед… и тихо-тихо назад. Шелест этот отзывался в мозгу тихим хныканьем, вновь пробуждая голоса. И тогда Бекшееву показалось, что он все-таки не удержится на краю.

      Уже не удержался.

      С ума ведь сходят постепенно.

      А потом был паром. Старый. Скрипучий. Провонявший моторным маслом и рыбой. Тесная каюта, стоившая едва ли не дороже, чем мягкий вагон от Петербурга. Узкая кровать.

      Матушка, которую, казалось, ничего не брало. И она, склонившись