В тихом омуте. Книга 1. Трилогия. Александр Леонидович Миронов

ум, честь и совесть бригады.

      – Ты что, Разина, дурочкой прикидываешься или русского языка не понимаешь? О чём я спрашиваю?

      – Поди, про колхоз, Родион Саныч? Так как не работали? Работали, Родион Саныч…

      – Х-ма!.. – усмехается Родион Саныч. – Она мне что тут, театры устраивает? Дурочку разыгрывает?..

      Все: и сопровождающие директора лица, и площадь, – с интересом смотрят на женщину. Кроме Татаркова. Его тяжёлый взгляд застыл где-то поверх Разиной, словно выжидая момент, чтобы упасть с ветвей деревьев на голову собеседнице, как кирпич с крыши.

      Маша, как загипнотизированная, наблюдает за директором и за его взглядами. Её охватывает внутренний испуг за тётю Фросю.

      – Да-а работали мы, Родион Саныч! – настаивает женщина вполне искренне.

      – Ты что?!. Теперь из меня дурака делаешь?

      Разина простодушно хохотнула.

      – Ой! Да что вы, Родион Саныч. Да разве ж я позволю?..

      Взгляд Татаркова спрыгнул с дерев на Разину, и, как показалось, под его тяжестью женщина втянула в воротник голову, словно в панцирь.

      – Родион Саныч, я и говорю… Родион Саныч, правду говорю, – забеспокоилась женщина, поняв неуместность своего смешка и, стараясь, как видно, и своей говорливостью, и мимикой, смягчить директорское раздражение. – Работали мы. Работали, истинный крест…

      – Ха! – восклицает Татарков вновь, и оборачивается к своим замам по сельхозработам. – Ха! Они работали! Вы слышали?..

      Сопровождающие его лица слышали и издали неопределённое: мха…

      У Маши Константиновой горели мочки ушей. Генерального она видела. Был он на собрании в цехе в предмайские праздники. С трибуны поздравлял рабочих, как победителей в социалистическом соревновании среди цехов комбината. Энергично выступал. Порой даже с шутками. Его голос гремел по актовому залу, как грохот на ЦПД – за версту, поди, был слышан. И сейчас, наверное, не ближе. Вон, даже вороны, галки притихли.

      Маша смотрела на большого человека и так же от неловкости, как тётя Фрося внутренне горбилась.

      – Ра-бо-та-ли, – передразнил Татарков. – А сколько ведер нарезала картошки?

      – Я не считала, Родион Саныч. Некогда было. Работали мы…

      На круглом лице Родиона Саныча вдруг обозначилось страдание.

      – Фроська, брось врать, а?

      – Да ей Богу! Зачем мне врать-то?..

      – Нет, вы только посмотрите, что за баба? – вдруг восторгается Татарков, хлопая себя по бедру. – Я ей – стрижено, а она мне – брито! Фроська, у тебя совесть есть? Вы мне что тут, а?.. Ну и ну… Вот народ пошёл, а? Раньше: виноват, Родион Саныч, прости, Родион Саныч – и дело с концом, а теперь?.. Ты ей слово, она тебе десять. – Руки Родиона Саныча по бортам костюма зашли за спину под полы его, оголив живот, обтянутый белой сорочкой. – Та-ак. Ты с кем разговариваешь? Нет, ты с кем говоришь, я тебя спрашиваю?! Ты что думаешь, что ты находишься там, – кивает в бок в сторону колхоза, – у Кульманова? Это вы с ним там можете… – растопыренной пятерней