‎Красавица и чудовища. Данила Пархоменко

призналась ему в любви и благодарности.

      Элиза подняла глаза к луне:

      – Я ненавижу любовь. Перед ним оказалась приодетая, безродная, ничему не обученная, напудренная, но грубоватая, ромашка с еще не выветрившимися нотками навоза. Не неповторимое колючее и волнующее безымянное создание посреди буйного дикого поля, а второсортная ромашка среди обольстительных сочных роз, на века укоренившихся в невероятно ухоженном саду придворного мира. Я рада, что никогда никого не любила.

      – Селин… – Жерар поежился от тона, каким были произнесены ее последние слова.

      – Пойдет со мной, – оборвала Элиза, – вы – следом. Прихвати своих егерей, если сможешь. Надеюсь… в дальнейшем в тебе найдется достаточно разумения, чтобы не повторить судьбу моего бывшего второго старшего брата.

      – Вы его убили? – почти шепотом спросил он.

      – Нет. Что за вопросы?! – возмутилась Элиза.

      11

      Ночная дорога к замку выматывала еще сильнее, несмотря на одолженных Жераром лошадок. Элиза толком не училась верховой езде. Ее сонный пегий конь все норовил отстать от лошадки впереди, несущей Селин и Марию. И никаких угроз и понуканий, чтобы прекратить это безобразие, оказалось недостаточно – животное поминутно забывало, что на нем едет не кто иная, как наследная баронесса Бенуа. При ней не имелось даже обычной плети – благодаря которой она могла не отставать от братьев, объезжая строй дружины Бенуа.

      В очередной раз выпутавшись из низких веток, склонявшихся над тропинкой, Элиза поняла, что окончательно отстала. Если подумать, так и должно было выглядеть волшебство сильфидов, служащих ведьме – тихо придерживать, подталкивать, пока непрошенная гостья не окажется одна и беззащитна.

      Впереди как раз почудился знакомый золотистый свет.

      Элиза выпустила поводья и схватилась было за обвязанную вокруг запястья ленту – символ ее проклятия. Но тут же отдернула руку. Ведьма уже дважды должна была почувствовать его. «В будущей схватке следовало полагаться на другое», всплыло в памяти напоминание самой себе. Но это было лишь напоминание. В ее душе всегда было какое-то подобие холодной прочной стены – на которую всегда можно было наткнуться и опереться, отступая или почувствовав слабость.

      Хотя нет. Все было не совсем так – стена появилась не сразу. А только когда она поняла, как легко ломаются люди.

      Но она больше не чувствовала надежности этой стены. И даже не вполне понимала, как вообще что-то такое могло существовать раньше.

      Возможно, это было просто одно из свидетельств ее собственного конца. Как и то, что она оказалась способна видеть духов.

      А как еще объяснить собственную жалкую речь перед Жераром? Если б не сохранивший властность, не терпящий возражений голос и не попытки держать осанку, речь могла бы вовсе не подействовать – по сути своей, сказанное было недалеко от плаксивых жалоб.

      В своем нынешнем состоянии она не смогла бы