Васса Железнова (сборник). Максим Горький

под старой, развесистой яблоней, в большом дубовом кресле сидел отец. Солнечный свет падал сквозь ветви дерева тонкими лентами на белую фигуру старика в ночном белье. В саду было так внушительно тихо, что даже шелест ветки, нечаянно задетой платьем Фомы, показался ему громким звуком, – он вздрогнул… На столе стоял самовар, мурлыкал, как сытый кот, и выбрасывал в воздух струю пара. В тишине и свежей зелени сада, накануне омытой обильным дождем, яркое пятно нахально сияющей шумной меди показалось Фоме ненужным, не подходящим ко времени, месту и чувству, которое родилось в нем при виде больного, согбенного старика, одетого в белое, одиноко сидящего под кровом темно-зеленой листвы, в которой скромно прятались румяные яблоки.

      – Садись, – сказал Игнат…

      – Послать бы за доктором-то… – нерешительно посоветовал сын, усаживаясь против него…

      – Не надо… На воздухе-то отошло будто… А вот чаю хлебну, авось и еще легче будет… – говорил Игнат, наливая чай, и Фома видел, что чайник трясется в руке отца.

      Молча подвинув к себе стакан, Фома наклонился над ним и с тяжестью в сердце слушал громкое, короткое дыхание отца…

      Вдруг что-то стукнуло по столу так громко, что посуда задрожала.

      Фома вздрогнул, вскинул голову и встретился с испуганным, почти безумным взглядом отца. Игнат смотрел на сына и хрипло шептал:

      – Яблоко упало… пострели его горой! Ведь как из ружья грохнуло… а?

      – Тебе коньяку бы в чай-то… – предложил Фома.

      – И так ладно…

      Замолчали… Стая чижей пронеслась над садом, рассыпав в воздухе задорно-веселый щебет. И снова зрелую красоту сада обняло торжественное молчание. Ужас все еще не исчезал из глаз Игната…

      – Господи Иисусе Христе! – вполголоса заговорил он, истово крестясь. – Н-да… вот он и наступил – последний-то час жизни…

      – Полно, папаша! – прошептал Фома.

      – Чего полно?.. Вот попьем чаю, ты пошли за попом да за кумом…

      – Я лучше сейчас…

      – Сейчас к обедне ударят… попа нет… да и некуда торопиться, может, еще отойдет…

      И он стал громко схлебывать чай с блюдца…

      – Надо бы мне год, два еще пожить… Молод ты… очень боюсь я за тебя! Живи честно и твердо… Чужого не желай, свое береги крепко…

      Ему трудно было говорить, он остановился и потер грудь рукой.

      – На людей – не надейся… многого от них не жди… Мы все для того живем, чтобы взять, а не дать… О, господи! помилуй грешника!

      Где-то вдали густой звук колокола упал в тишину утра. Игнат с сыном трижды перекрестились…

      За первым криком меди раздался второй, третий, и скоро воздух наполнили звуки благовеста, доносившиеся со всех сторон, – плавные, мерные, громко зовущие…

      – Вот и к обедне ударили, – сказал Игнат, вслушиваясь в гул меди… – Ты колокола по голосу знаешь?

      – Нет, – отвечал Фома.

      – Вот этот – слышишь? – басовый такой, это у Николы, Петра Митрича Вагина жертва… а этот, с хрипотой, это у Праскевы Пятницы…

      Поющие волны звона колебали воздух, насыщенный ими, и таяли в ясной