Васса Железнова (сборник). Максим Горький

подходя к ней с протянутой рукой. – Что, всё контрибуции собираете с нас, бедных?

      Фома молча поклонился ей, не слушая ни ее ответа Маякину, ни того, что говорил ему отец. Барыня пристально смотрела на него, улыбаясь приветливо. Ее детская фигура, окутанная в какую-то темную ткань, почти сливалась с малиновой материей кресла, отчего волнистые золотые волосы и бледное лицо точно светились на темном фоне. Сидя там, в углу, под зелеными листьями, она была похожа и на цветок и на икону.

      – Смотри, Софья Павловна, как он на тебя воззрился, – орел, а? – говорил Игнат.

      Ее глаза сузились, на щеках вспыхнул слабый румянец, и она засмеялась – точно серебряный колокольчик зазвенел. И тотчас же встала, говоря:

      – Не буду мешать вам, до свидания!

      Когда она бесшумно проходила мимо Фомы, на него пахнуло духами, и он увидал, что глаза у нее темно-синие, а брови почти черные.

      – Уплыла щука, – тихо сказал Маякин, со злобой глядя вслед ей.

      – Ну, рассказывай нам, как ездил? Много ли денег прокутил? – гудел Игнат, толкая сына в то кресло, в котором только что сидела Медынская. Фома покосился на него и сел в другое.

      – Что, хороша, видно, бабеночка-то? – посмеиваясь, говорил Маякин, щупая Фому своими хитрыми глазками. – Вот будешь ты при ней рот разевать… так она все внутренности у тебя съест…

      Фома почему-то вздрогнул и, не ответив ему, деловым тоном начал говорить отцу о поездке. Но Игнат перебил его речь:

      – Погоди, я коньячку спрошу…

      – А ты тут все пьешь, говорят… – неодобрительно сказал Фома.

      Игнат с удивлением и любопытством взглянул на него и спросил:

      – Да разве отцу можно этак говорить, а?

      Фома сконфузился и опустил голову.

      – То-то! – добродушно сказал Игнат и крикнул, чтоб дали коньяку…

      Маякин, прищурив глаза, посмотрел на Гордеевых, вздохнул, простился и ушел, пригласив их вечером к себе пить чай в малиннике.

      – Где же тетка Анфиса? – спросил Фома, чувствуя, что теперь, наедине с отцом, ему стало почему-то неловко.

      – В монастырь поехала… Ну, говори мне, а я – выпью…

      Фома в несколько минут рассказал отцу о делах и закончил рассказ откровенным признанием:

      – Денег я истратил на себя… много.

      – Сколько?

      – Рублей… шестьсот…

      – В полтора-то месяца! Немало… Вижу, что для приказчика – дорог ты мне… Куда ж это ты их всыпал?

      – Триста пуд хлеба подарил…

      – Кому? Как?

      Фома рассказал.

      – Ну это – ничего! – одобрил его отец. – Это – знай наших!.. Тут дело ясное – за отцову честь… за честь фирмы… И убытка тут нету, потому – слава добрая есть, а это, брат, самая лучшая вывеска для торговли… Ну, а еще?

      – Да… так, как-то… истратил…

      – Говори прямо… не о деньгах спрашиваю, – хочу знать, как ты жил, – настаивал Игнат, внимательно и строго рассматривая сына.

      – Ел… пил… – не сдавался Фома, угрюмо и смущенно наклоняя голову.

      – Пил? Водку?

      – И водку…

      – А!