Кондрат Булавин. Дмитрий Петров-Бирюк

что ясырки уставляют стол новыми блюдами – блинцами, лапшевниками, сюзьмой, он хрипло рассмеялся:

      – Лунька, что это ты ныне хлебосольный такой? Гляди, обкормишь, беда будет…

      – Не обессудь, государь, – наклонил голову атаман, – для своего милостивца, царя-батюшки, ничего не жалко…

      – Не жалко? – захохотал Петр. – А вот пожертвовать в казну жалеешь.

      Видя, что эти слова не по душе Максимову, захохотал еще громче. Потом, обрывая смех, спросил у Кондрата:

      – Так какой награды, атаман, хочешь?

      – Никакой награды, государь, мне не надо, – сказал Булавин и поклонился. – Спасет тебя Христос, государь, на добром слове… Дозволь, государь, челом бить. Выслушай твоих верных холопов, донских казаков…

      – Говори, – разрешил Петр, с любопытством глядя на крепко сложенную фигуру бахмутского атамана.

      – С незапамятных времен, великий государь, мы, донские казаки, владеем речками Бахмутом, Красной и Жеребцом. Понастроили мы там соляных варниц. А ныне вот начал нас полковник Шидловский со своими изюмскими казаками обижать. Приходят они к нам, дерутся, ругаются, похваляются побить нас до смерти. Хотят, чтоб мы ушли с тех речек, а они б там заселились… Повели, великий государь, тому полковнику Шидловскому не обижать нас. Пусть он со своими казаками уйдет с наших земель…

      Петр задумался.

      – Великий государь, – сказал Илья Зерщиков, – правду истинную говорит атаман Кондратий Булавин: дюже забижает нас полковник Шидловский со своими казаками.

      – Ладно, будь по-вашему, – произнес Петр, – разберусь… А сейчас не будем о том говорить… Лей, атаман, вина, подставил он Лукьяну пустой кубок.

      Наполнив кубки и ковши вином, Максимов позвал домрачеев, которые чинно расселись на скамьях в углу. Атаман кивнул головой, домрачеи дернули струны и запели:

      Против моего двора

      Приукатана гора.

      Приукатана, прилита,

      Башмачками прибита…

      Из дверей в горницу впорхнули девки-плясуницы с тулумбасами[19]. Ударяя в них, плясуньи закружились по горнице, сверкая озорными глазами, серебряными и жемчужными ожерельями, монистами.

      Все они были молоды, цветущи; наряды их красивы, ярки.

      Гости поднялись и отодвинули столы к стене, давая простор танцовщицам. Домрачеи пели:

      Подломился каблучок,

      А я, млада, на бочок…

      Струны звенели: дрын… дрын… дрын…

      Звонкоголосо подпевали девки-плясуницы, колотя в тулумбасы и притаптывая цветными сапожками с колокольцами:

      Я упала да лежу,

      Во все стороны гляжу…

      Сливались девичьи голоса с мужскими, нежно звенели домры и сломницы под искусным перебором старых музыкантов, гремели бубны, стучали каблуки с колокольцами.

      …Туда глядь, сюда глядь,

      Меня некому поднять…

      Шум и гам проникали на улицу через распахнутые настежь узкие оконца атаманского дома. На улице толпа народа прислушивалась к веселью; переговаривались, посмеиваясь:

      – Загуляли

19

Тулумбас – турецкий бубен.