Салон-вагон. Андрей Соболь

в Благородном собрании, 6‑го прощание с местными чинами, а 7‑го, в 3 часа, отбытие его превосходительства к месту нового служения.

      Снова хочу взять газету, Эстер усмехается:

      – Не верится?

      Через стол перегибается ко мне:

      – Переводится туда, где ты родился. Ты на это не обратил внимания.

      Обращается к Акиму:

      – Знаете, Александр ведь родился в К.

      Не сводит с него глаз:

      – Правда, странное совпадение?

      Аким удивленно отвечает:

      – Так что же?

      Он на миг задумывается и торопливо спрашивает меня:

      – Тебя там знают?

      Я говорю равнодушно:

      – Ребенком знали. Меня увезли оттуда четырнадцати лет.

      – Ну, тогда нечего беспокоиться.

      Эстер перебивает:

      – А разве надо беспокоиться?

      Аким, недоумевая, поднимает брови:

      – Конечно. Ведь важно, знают там Сашу или нет. Если мы тут не успеем, придется махнуть туда.

      – Поехать в К.?

      Эстер оглядывается по всем сторонам, беспомощно, жалобно переспрашивает еще раз и вдруг закрывает лицо руками.

      Борис бежит к ней. Аким растерянно топчется на одном мест. Я его тяну за рукав:

      – Идем.

      В соседней комнате я ему говорю:

      – Я все понял. Сжимаю его руку.

      – Слышишь, Аким, все понял. Вот сейчас, сию минуту. Слышишь, Аким, надо тут кончить, на все пойти, но кончить, иначе они уйдут от нас.

      – Кто?

      – Эстер, Борис.

      – Ты с ума сошел.

      Он вырывает руку, а когда потом вновь оборачивается ко мне, я уже спокойно встречаю его взволнованный взгляд.

      В коридоре сталкиваюсь с Борисом: он вышел из комнаты Эстер.

      Он дико взглянул на меня:

      – Саша!

      – Что?

      – Если не здесь… если здесь неудача… мы поедем в К.?

      – Конечно.

      – Бесповоротно:

      – А разве ты не того же мнения?

      Я спрашиваю сухо, деловито, но те несколько мгновений, пока он отвечает, мне кажутся вечностью.

      Он говорит:

      – Да.

      Гляжу ему вслед: он идет впереди меня, согнувшись. Я все понял, но не согнусь.

XXII

      Я все понял, я знаю, почему плакала Эстер, почему Борис не хочет бросать снаряд возле рабочих. Слезы Эстер и отказ Бориса – это продолжение всех намеков о еврействе, о евреях; это отзвуки письма Бергмана, разговора в Лондоне о еврейских деньгах. Но я не знаю, чем все это кончится, и не хочу знать: если не здесь, то в К. мы доведем начатое до конца. Сюда приехали не евреи Эстер, Борис, Александр, и не решать, что следует еврею и чего не следует, а люди единого дела, единой веры.

      Бергман говорил: «Пыль летающая». Я говорю: «Или бескрылые, или на крыльях». Мы ехали сюда, и каждый чувствовал на себе эти крылья. Разве они сломаны, разве они были сделаны из воска и растаяли? Кто прав: Бергман или я? Тревожно спрашиваю себя и в дождливую, угрюмую ночь я боюсь потерять уверенность и трепетно и напряженно жду утра. Оно приходит – серое, блеклое. Я снова прежний, только где-то в душе бродят, как