100 стихотворений. Борис Слуцкий

зато отвергавшем смолоду,

      отводившем

                всякое золото

      (за компанию – серебро).

      Вспоминается мне все чаще

      и повторно важно мне:

      то, что пахло в Америке счастьем,

      пахло смертью в нашей стране.

      Да! Зеленые гимнастерки

      выгребали златые пятерки,

      доставали из-под земли

      и в госбанки их волокли.

      Даже зубы встречались редко,

      ни серьги, ничего, ни кольца,

      ведь серьга означала метку —

      знак отсталости и конца.

      Мы учили слова отборные

      про общественные уборные,

      про сортиры, что будут блистать,

      потому что все злато мира

      на отделку пойдет сортира,

      на его красоту и стать.

      Доживают любые деньги

      не века – деньки и недельки,

      а точней – небольшие года,

      чтобы сгинуть потом навсегда.

      Это мы, это мы придумали,

      это в духе наших идей.

      Мы первейшие в мире сдунули

      золотую пыльцу с людей.

      Школа войны

      Сон

      Утро брезжит, а дождик брызжет.

      Я лежу на вокзале в углу.

      Я еще молодой и рыжий,

      мне легко на твердом полу.

      Еще волосы не поседели

      и товарищей милых ряды

      не стеснились, не поредели

      от победы и от беды.

      Засыпаю, а это значит:

      засыпает меня, как песок,

      сон, который вчера был начат,

      но остался большой кусок.

      Вот я вижу себя в каптерке,

      а над ней снаряды снуют.

      Гимнастерки. Да, гимнастерки!

      Выдают нам. Да, выдают!

      Девятнадцатый год рожденья —

      двадцать два в сорок первом году —

      принимаю без возраженья,

      как планиду и как звезду.

      Выхожу двадцатидвухлетний

      и совсем некрасивый собой,

      в свой решительный, и последний,

      и предсказанный песней бой.

      Потому что так пелось с детства.

      Потому что некуда деться

      и по многим другим «потому».

      Я когда-нибудь их пойму.

      «Последнею усталостью устав…»

      Последнею усталостью устав,

      предсмертным равнодушием охвачен,

      большие руки вяло распластав,

      лежит солдат.

      Он мог лежать иначе,

      он мог лежать с женой в своей постели,

      он мог не рвать намокший кровью мох,

      он мог…

      Да мог ли? Будто? Неужели?

      Нет, он не мог.

      Ему военкомат повестки слал.

      С ним рядом офицеры шли, шагали.

      В тылу стучал машинкой трибунал.

      А если б не стучал, он мог?

      Едва ли.

      Он без повесток, он бы сам пошел.

      И не за страх – за совесть и за почесть.

      Лежит солдат – в крови лежит, в большой,

      а жаловаться ни на что не хочет.

      Госпиталь

      Еще скребут по сердцу «мессера»,

      еще

         вот здесь

                безумствуют