100 стихотворений. Борис Слуцкий

бы реветь!

      Ты никогда не будешь понимать

      не то что чижик-пыжик – даже гаммы!

      Я отчислялся – до прихода мамы,

      но приходила и вмешивалась мать.

      Она меня за шиворот хватала

      и в школу шла, размахивая мной.

      И объясняла нашему кварталу:

      – Да, он ленивый, да, он озорной,

      но он способный: поглядите руки,

      какие пальцы: дециму берет.

      Ты будешь пианистом.

                       Марш вперед! —

      И я маршировал вперед.

                         На муки.

      Я не давался музыке. Я знал,

      что музыка моя – совсем другая.

      А рядом, мне совсем не помогая,

      скрипели скрипки и хирел хорал.

      Так я мужал в музшколе

                         той вечерней,

      одолевал упорства рубежи,

      сопротивляясь музыке учебной

      и повинуясь музыке души.

      Медные деньги

      Я на медные деньги учился стихам,

      на тяжелую, гулкую медь,

      и набат этой меди с тех пор не стихал,

      до сих пор продолжает греметь.

      Мать, бывало, на булку дает мне пятак,

      а позднее – и два пятака.

      Я терпел до обеда и завтракал так,

      покупая книжонки с лотка.

      Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —

      дешевизною Пушкин зато возражал.

      Полки в булочных часто бывали пусты,

      а в читальнях ломились они

      от стиха,

             от безмерной его красоты.

      Я в читальнях просиживал дни.

      Весь квартал наш

                   меня сумасшедшим считал,

      потому что стихи на ходу я творил,

      а потом на ходу, с выраженьем, читал,

      а потом сам себе: «Хорошо!» – говорил.

      Да, какую б тогда я ни плел чепуху,

      красота, словно в коконе, пряталась в ней.

      Я на медную мелочь

                      учился стиху.

      На большие бумажки

                      учиться трудней.

      Деревня и город

      Когда в деревне голодали —

      и в городе недоедали.

      Но все ж супец пустой в столовой

      не столь заправлен был бедой,

      как щи с крапивой,

                    хлеб с половой,

      с корой,

             а также с лебедой.

      За городской чертой кончались

      больница, карточка, талон,

      и мир села сидел, отчаясь,

      с пустым горшком, с пустым столом,

      пустым амбаром и овином,

      со взором, скорбным и пустым,

      отцом оставленный и сыном

      и духом брошенный святым.

      Там смерть была наверняка,

      а в городе – а вдруг устроюсь!

      Из каждого товарняка

      ссыпались слабость, хворость, робость.

      И в нашей школе городской

      крестьянские сидели дети,

      с сосредоточенной тоской

      смотревшие на все на свете.

      Сидели в тихом забытье,

      не бегали по переменкам

      и в городском своем житье

      все думали