100 стихотворений. Борис Слуцкий

ником. Три года:

      сорок второй и два еще потом.

      Политработа – трудная работа.

      Работали ее таким путем:

      стою перед шеренгами неплотными,

      рассеянными час назад

                        в бою,

      перед голодными,

                    перед холодными,

      голодный и холодный.

                       Так!

                          Стою.

      Им хлеб не выдан,

                     им патрон недодано,

      который день поспать им не дают.

      И я напоминаю им про Родину.

      Молчат. Поют. И в новый бой идут.

      Все то, что в письмах им писали из дому,

      все то, что в песнях с их судьбой сплелось,

      все это снова, заново и сызнова

      коротким словом – Родина – звалось.

      Я этот день,

                воспоминанье это,

      как справку,

                собираюсь предъявить

      затем,

            чтоб в новой должности – поэта

      от имени России говорить.

      Важней крови

      «Стихи…»

      Стихи,

           что с детства я на память знаю,

      важней крови,

                 той, что во мне течет.

      Я не скажу, что кровь не в счет:

      она своя, не привозная, —

      но – обновляется, примерно, раз в семь лет,

      и, бают, вся уходит, до кровинки.

      А Пушкин – ежедневная новинка.

      Но он – один. Другого нет.

      «Романы из школьной программы…»

      Романы из школьной программы,

      на ваших страницах гощу.

      Я все лагеря и погромы

      за эти романы прощу.

      Не курский, не псковский, не тульский,

      не лезущий в вашу родню,

      ваш пламень – неяркий и тусклый —

      я все-таки в сердце храню.

      Не молью побитая совесть,

      а Пушкина твердая повесть

      и Чехова честный рассказ

      меня удержали не раз.

      А если я струсил и сдался,

      а если пошел на обман,

      я, значит, некрепко держался

      за старый и добрый роман.

      Вы родина самым безродным,

      вы самым бездомным нора,

      и вашим листкам благородным

      кричу троекратно «ура!».

      С пролога и до эпилога

      вы мне и нора и берлога,

      и, кроме старинных томов,

      иных мне не надо домов.

      «Интеллигенция была моим народом…»

      Интеллигенция была моим народом,

      была моей, какой бы ни была,

      а также классом, племенем и родом —

      избой! Четыре все ее угла.

      Я радостно читал и конспектировал,

      я верил больше сложным, чем простым,

      я каждый свой поступок корректировал

      Львом чувства – Николаичем Толстым.

      Работа чтения и труд писания

      была святей Священного Писания,

      а день, когда я книги не прочел,

      как тень от дыма, попусту прошел.

      Я чтил усилья токаря и пекаря,

      шлифующих металл и минерал,

      но уровень свободы измерял

      зарплатою библиотекаря.

      Те земли для поэта хороши,

      где – пусть экономически нелепо —

      но книги продаются за гроши,

      дешевле табака и хлеба.

      А если я в разоре и распыле

      не сник, а в подлинную правду вник,

      я эту правду вычитал из книг:

      и, видно, книги правильные были!

      «Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей…»

      Про меня вспоминают и сразу же – про лошадей,

      рыжих, тонущих в океане.

      Ничего не осталось – ни строк, ни идей,

      только лошади, тонущие в океане.

      Я их выдумал летом, в большую жару:

      масть, судьбу и безвинное горе.

      Но они переплыли и выдумку, и игру

      и приплыли в синее море.

      Мне поэтому кажется иногда:

      я