Ф. А. Абрамов. Сборник. Федор Абрамов

отрицательно покачал головой.

      Огоньки потухли.

      – Где помнить. А я вот тебя запомнил. Бывало, все к моим ребятам бегал. Вот такой махонькой, – Евсей показал рукой.

      Михаилу смутно припомнились двое мальчуганов-сирот, живших когда-то неподалеку от них на задворках. Старшего, кажется, звали Ганькой, а у младшего – это он хорошо помнит – было прозвище Тяпа. Ребятишки бедному Тяпе из-за того, что у него была большая белая голова да кривые, как ухваты, ноги, не давали житья. И Михаил тоже травил его: «Тяпа, Тяпа, не упади!..»

      А Тяпа не отвечал. Тяпа, казалось, не замечал этих обидных выкриков. И все катился да катился себе мимо, как колобок. И, как колобок, улыбался своей светлой, кроткой улыбкой.

      – Нету, ни которого нету в живых. Оба убиты – и Гаврило, и Алексей, – вздохнул Евсей. – И у тебя родитель, сказывают, остался там?

      – Остался.

      – О, господи, господи! Сколько народушку побито. Весь цвет в войне выгорел. А семья-то у вас большая?

      – Шестеро, кроме меня.

      – Ох, Михайлушко, Михайлушко! Ну дак тебе досталось. Взвалила война на твои плечи ношу…

      Михаил встал.

      – Я насчет бревен зашел сказать. Это я увез их с твоей избы.

      Евсей махнул рукой:

      – Что ты, бог с тобой, Иванович. Не ты начал рушить мое строенье, не ты кончил. Сеструха[34] Марфа Павловна пригрела меня, и слава богу.

      – В общем, так, – сказал Михаил. – Мне чужого не надо. Нарублю и отдам.

      – Нету чужих, Михайлушко. Все люди родня. А мы с тобой еще родники по крови. Не слыхал? Так, так. Спроси у старых людей. Старые-то люди помнят. Мой-то отец да матерь твоего отца – бабушка тебе – троюродными братом да сестрой доводились. Отец у тебя помнил. Бывало, выпьет, дядей назовет. Ничего, шибкой был, а худого слова не скажу. Обходительный со мной был…

      В избу вошла запыхавшаяся Лизка:

      – Вот где он! Я по всей деревне ищу, а он как не знает, что баня поспела.

      – Сестра тебе? – спросил Евсей. – Как звать-то?

      – Лизаветой, – сказала Лизка и хмуро, почти враждебно посмотрела на Евсея.

      – Так, так, – ласковой улыбкой ответил ей Евсей. – Лизавета Ивановна, значит. Характером-то, кабыть, в бабку Матрену Прокопьевну. Счастливая будешь.

      Михаил с каким-то смутным и непонятно-тревожным чувством вышел на улицу.

      Глава вторая

1

      Эх, жар-суховей, пар-береза на спине! В Пекашине любили попариться. Бывало, в субботу стукоток стоит за колодцами, у болота (там банный ряд): трещат, хлопают двери, раскаленные мужики да парни вылетают в белом облаке и бух-бух в снежный сумет или в озерину.

      И в войну не забывали баню, в самые черные дни топили. А как же иначе, если это и твоя единственная отрада в жизни, и твоя оборона от всех болезней и хворостей?

      Пряслинская баня была приметна не сама по себе – какие же особые приметы у черной бани? Она была приметна кустами – двумя черемшинами[35] и пятком тоненьких рябинок, росшими

34

Сеструха – двоюродная сестра.

35

Черемшина – разновидность черемухи.