Восемьсот виноградин. Лаура Дейв

теперь та мама? Почему не кричит и не возмущается, что Бен мне солгал? Почему не возьмет на себя эту роль, чтобы я могла исполнить свою и почувствовать к Бену сострадание, защищая его от ее чрезмерного гнева?

      Я встала.

      – Не могу больше об этом. Пойду спать.

      – Что же, иди.

      Я направилась к двери, совершенно измотанная нескончаемым днем.

      – Генри – мой старый друг, – внезапно заговорила мама. – Мы познакомились еще в Нью-Йорке. Его недавно назначили дирижером Симфонического оркестра Сан-Франциско.

      Я повернулась к ней, но осталась стоять на пороге.

      – Генри в Калифорнии всего несколько месяцев. Я рада, что он приехал. Приятно снова почувствовать себя частью того мира…

      Мама казалась раздавленной, произнося последние слова – вспоминая, кем была когда-то. Мне захотелось ответить, что она по-прежнему часть того мира: мама много лет работала учительницей музыки в местной школе. Но невозможно убедить человека в том, чего он не желает видеть.

      – А при чем тут ваши с папой отношения?

      – Я сейчас говорю не о папе. Я говорю о нас с тобой. Ты, как и я, вечно пытаешься заботиться обо всей семье, вместо того чтобы разобраться, чего на самом деле хочешь. Не должна хотеть, а именно хочешь.

      Я рассмеялась – не смогла удержаться.

      – По-моему, ты сейчас не в том положении, чтобы давать мне советы по поводу личной жизни.

      Мама встретилась со мной взглядом.

      – А по-моему, я в отличном положении. Никто лучше меня не видит, какой ты замечательный человек. Ну разве что Бен. – Она помолчала, а потом добавила: – Хорошенько подумай, прежде чем от чего-то отказываться.

      Я скрестила руки на груди, вопреки желанию пытаясь понять, что она имеет в виду.

      – Потому что потом утраченного будет не вернуть?

      Мама подошла и стиснула мое плечо.

      – Нет. Потому что в итоге ты пойдешь на все, лишь бы его вернуть.

      Я подождала, пока она поднимется по лестнице, и тоже направилась наверх.

      Прежде чем исчезнуть за дверью спальни, мама произнесла вместо «спокойной ночи»:

      – Не знаю, интересно тебе или нет, но я рада, что ты дома.

      Сказать о себе того же я не могла.

      Договор

      Меня разбудили звуки сонаты Баха для виолончели. В окно лился яркий солнечный свет. И то и другое настойчиво призывало подняться с кровати. В детстве я просыпалась так почти каждое утро: папа настаивал, чтобы мы вставали вместе с солнцем, а мама отводила первые полчаса своего дня на то, чтобы немного попрактиковаться – не хотела утратить технику.

      Я любила теплые звуки маминой виолончели, приветствующие меня по утрам. Однако после вчерашнего разговора они действовали на меня как-то странно: в голове в такт музыке носились образы голого Генри.

      Я переворошила весь чемодан в поисках подходящих джинсов и свитера, сокрушаясь, что привезла с собой так мало одежды. Увы: ничего, способного защитить от утреннего тумана или полуденной жары. Из обуви только балетки. Мои любимые сапоги остались в Лос-Анджелесе.