Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку. Валентин Пикуль

смотрел ее ни разу.

      – Да и невеста-то – лукава и неласкова. Мне большак мой сказывал, что Долгорукие сомлели: царь лишил их милости прежней.

      – Как бы свадьба не кувырнулась! Ехали мы, тратились…

      – Все едино, где исхарчиться… Племяшек, наливай!

      И то правда: Долгорукие засели во дворце Головинском, а Петр их чуждался. Принимал только князя Ивана – дружба меж ними еще детская, приязнь наивная… Явился Иван к царю – весь в слезах и обидах горьких:

      – Поносные вирши на себя имею. Антиошка Кантемир, из господарей молдаванских, на меня, государь, хулу изблевал. А по Москве читают скверну его и злобятся… Честь ли?

      – Чти, – разрешил отрок.

      Иван Долгорукий прочел царю по бумажке:

      Не умерен в похоти, самолюбив, тщетной

      Славы раб, невежеством наипаче приметной.

      На ловли с младенчества воспитан псарями,

      Как, ничему не учась, смелыми словами

      И дерзким лицом о всем хотел рассуждати?..

      – Не ел бы редьки, Иванушко, так и не рыгалось бы тебе, – ответил император. – Сказывала мне бабушка: лжа – что ржа. Верю! А что, братец, ты с младенчества псарями воспитан, так обо мне эдак тоже сказать можно… Из песни слова не выкинешь.

      – Ваше величество, – вспылил куртизан. – Всем на Москве не переломать ноги, чтоб умолкли… Как быть-то?

      Петр потер лицо, посмотрел сквозь пальцы:

      – Так и быть: на иордань подниму тебя по гвардии выше.

      Куртизан даже не обрадовался. Катька говорила теперь так, родни уже не стыдясь: «По свадьбе моей с царем быть Ваньке в Низах самых!» – А в Низовом корпусе плохо: там болота Гиляни, на них розы цветут персидские, но розам тем не верь – под ними гниль и лихорадка. Кусит клещ тебя, и готов раб божий: понесут вперед пятками… До чего же много мрет на Низу русского люда!

      На выходе от царя столкнулся князь Иван с Иогашкой Эйхлером, обнял музыканта ласково.

      – Тезка чухонская, – сказал ему. – Пока я в случае пребываю, торопись жар сгрести. Будешь в чине и ко шляхетству причислен. Целуй руку мне, да не забудь добра моего…

      Затрубил на дворе рожок. Залаяли собаки. Топоча сапожищами, придворных расталкивая, бежал до царя егермейстер Селиванов:

      – Ваше величество! Я не сплоховал: эвон, мужики дворцовы логово волков обложили… Вас ждем!

      Петр легко и бездумно сорвался с места, кинулся в седло. И помчал царь за Рогожи – травить волка… Серый снег летел косо. Волк матерый, видать: уходил он в хитрости, коварно петляя. По кустам заметывал. Петр долго гнал лошадь, но след зверя потерял. Стал людей звать – ему никто не ответил: отбился.

      – А и ладно, – сказал, пустив коня шагом…

      Москва угадывалась вдали – сумеречным блеском колоколен, сизыми дымами, вороньим граем. Въехал император в деревню, и горазд некстати въехал. Мужики как раз тащили гроб из избы – одно корыто другим прикрыто. И тащили не в дверь, а через окно, дабы смерть запутать… Петр подскакал, снял шляпу.

      – Кто помер? – спросил.

      – Девка… кривого Пантелеича дочь.

      – От