Беспутная жизнь Гавриила Карпова. Валентина Горлова

прощала его и любила, кажется, сильнее прочих, приговаривая: «Одного кобеля любила до безумия, а вот теперь и другого, помельче. Ну, этот хотя бы грызет мою обувь, а не мозг».

      – Так ты, значит, не едешь в Испанию… Думал, ты хоть на Гауди глянешь, а теперь останешься здесь пьянствовать… – дед почти закончил свой чай. Он тяжело вздохнул и стал смотреть в окно, будто позабыл, что мы с тетей Олесей сидели подле него и гадали, как его развлечь. На карнизе дрались два воробья. Дед внимательно следил за ними сквозь кружевную кисею шторки, тихо посмеиваясь над этой обыденной сценой из жизни птиц. Он не выходил на улицу, и даже такая внезапная пантомима живых существ, живущих по ту сторону окна, была для него в радость. Он вспоминал, что еще присутствует в этом мире. Воробьи улетели. В комнате стояла такая скучная, одномерная тишина, нарушаемая лишь скрипящей стрелкой часов в коридоре, что нам стало как– то не по себе: мы были словно законсервированы в банке. В этой банке пахло не только печеньем и свежим супом, но и сладковатым старческим запахом. Как правило, он появляется к пятидесяти годам. То есть, у меня в запасе всего лишь двадцать четыре года не вонючей и относительно молодой жизни. По меркам этого мира – ничтожно мало. Кажется, дед прав. Надо заводить еще одну Маринку, пока не поздно и я не завонялся, не стал мучиться от импотенции и ностальгической тоски по прошлому.

      – А ты знаешь, Грета умерла в восемьдесят пятом, – внезапно дедушка нарушил негласный обет тишины после употребления чая и умиротворяющего созерцания природы.

      – Откуда ты знаешь? – полюбопытствовал я. – Ага! Значит, вы общались.

      – Да просто есть у меня в Австрии один друг, ты его, может, даже помнишь. Он рассказал. Знал ее немного… А я на похороны так и не поехал, дуралей.

      Мне казалось, дед стал сочинять.

      – А от чего она умерла?

      Дед завис секунд на тридцать, будто вспоминая, а потом брякнул:

      – А тебе что?

      – Ну, интересно. Чего ты кипятишься?

      – От рака, – дед насупился и скрестил трясущиеся руки. Пальцы плохо слушались, он заерзал.

      – Жаль, – тетя Олеся безразлично пожала плечами. Она была сыта по горло разговорами про Грету. Для ее практического и лишенного романтики ума что Грета, что Жанетта, что Жоржетта были абсолютно одинаковы.

      – Ганя, если бы ты только нашел ее могилу…

      – Ой, дед, ну не начинай, – взмолился я. В таком возрасте не обойтись без сантиментов. Я знал, что он, бывало, и заплакать мог. Сейчас в его жизни не было настоящего, а только прошлое, которое казалось ярче, чем было на самом деле, похожее на летний день где-нибудь на берегу залива, какие обычно печатают на открытках: все такое выхолощенное, с выжигающей глаза кислотной зеленью и душистое, как спелые фрукты с южного рынка. Сам дедушка почти превратился в тень, становился прозрачным, усыхал и сливался с пестрыми бежевыми обоями. И только чертов цыганский халат «в стиле модерн» мог обнародовать