Откровения, которых не хотелось. Марина Тмин

показываю чайкам свою коллекцию наивных фотографий. Птицам нравится такое искусство – без претензий, не претенциозное, но весьма горделивое и осанистое.

      На днях познакомилась с одним пеликаном, читала ему последнее из написанного. Этот странный подбородочный мешконосец был впечатлен, хлопал крыльями так восторженно и неистово, что мне почудилось – он не пеликан, он вертолет.

      Если бы у меня был вертолет, я бы летала к тебе каждую неделю, чтобы помахать тебе в окно крыльями-лопастями. Но у меня нет вертолета, и я не знаю, где твое окно.

      Я перемахнула океан, чтобы начать все заново. Не оставила тебе адреса для писем, не спросила твой. Я хочу все прекратить, перекроить и переписать с чистого листа.

      Ненавижу вымарывать ошибки. Но здесь без корректора не обойтись. Сгодилась бы и газовая печь.

      Лечь, как перед МРТ и позволить холодному подносу, на котором лежишь как камбала, прокатить тебя по горящему туру в один конец.

      Вот так я бы поступила с нашим совместным прошлым.

      Вместо этого я часами сижу голодная у сизого океана, дышу его соленостью и рыбностью. Выглядываю твой облик во всех, кто бродит мимо.

      Ни одного знакомого лица. Ни одного лица, похожего на твое.

      Здорово, слышу я из-за спины, здорово вы это придумали – глядеть на океан.

      Разве это я придумала, недоумеваю я. Как же я могла придумать то, что делали люди с начала времен?

      Вы придумали это для себя самой. Это здорово. Кто-то придумывает ложиться в постель к незнакомцам, кто-то – сидеть в публичной библиотеке, кто-то – заливать непомерные дозы алкоголя в глотку. А вы придумали сидеть на пляже с бродячими собаками и читать стихи пеликану.

      Он говорит, а я слушаю медленно, жевано, но внимательно. Так у меня появляется еще один друг.

      Пабло, представляется он, меня зовут Пабло.

      Мне хочется написать тебе о нем, но адрес твой уже выбит из головы сладкими, черешневыми поцелуями Пабло, который осыпает меня ими с ног до головы, как осыпаются черешни, на которые так похожи его поцелуи.

      Они не соленые! Я ликую и плачу.

      Мы забираемся в ванную в одежде и обуви и продолжаем целоваться, пока металлическая посудина наполняется горячей водой.

      Мне захотелось сварить эти чувства и законсервировать, потому что наша любовь желто-серого цвета была сначала недозревшей, потом переспевшей, и все время – гнилой и неудобоваримой.

      Черви-стервятники подточили её ещё до нашей с тобой встречи.

      Она была правильной, но испорченной.

      С Пабло все не то чтобы правильно, но испорчена не любовь, а наши обоюдные фантазии.

      Тут такая грязь, я бы показала тебе, но ты бы ничего не понял.

      Пабло говорит на других языках, мы с ним пересекаемся только в одном, не самом богатом.

      Больше говорим на языке тела.

      Я читаю ему стихи на своем родном языке. На твоем родном языке. Знаю – он понимает даже меньше, чем ты.

      Но он не вздрагивает и не выворачивается. Не вертится ужом на сковородке.

      Пабло льнет ко мне в своей мокрой насквозь футболке и целует мои простывшие, обветренные