Arbo de vivo. За пределами Сада. Анжелика Лабунсская

сторону дома. Ева семенила за отцом, крепко держа его за руку. Дядя Дима верным стражем шагал чуть позади. С ним Еве было спокойнее. Стояла глубокая ночь, дом все не показывался. Вскоре дядя Дима нес друга уже практически на себе и опустил его на лавку у подъезда, чтобы покурить. Вдруг отец встрепенулся и запел с сигаретой во рту какое-то сложное иностранное произведение. Сначала негромко, потом все громче и патетичнее.

      – Щи кейм ту ми он моорнинг, ван лонли сандей морнинг, – затянул Михалыч.

      – Юрайхип, вещь! – обрадовался дядя Дима, – Зер ай воз он иджулай морнин лукин фор лав! – задушевно подхватил он неожиданно другую песню.

      – Заткнитесь, товарищи, завтра на работу с утра! – проснулся третий этаж.

      – Энд дистракшин лей ираунд ми, фром ифайт ай кудынт вин! – завывал Михалыч.

      – Три часа ночи, сдурели совсем? – поддержал пятый.

      – Ай би лукин фор ю, понимаешь, ла-ла-ла-лалала-лалалааа! – напевал дядя Дима и аккуратно стал вливать в британские холодные туманы малороссийское тепло. – Ничь яка мисячна, зоряна ясная! – Изрек атаман, не меняя мелодии. Папа тем временем приступил ко второму куплету.

      – Да бесполезно, Вась, они же пьяные в хлам. Надо милицию вызывать.

      – А я их щас! – третий этаж замолк, и вдруг прямо около дяди Димы приземлилась струя воды.

      – Видно, хоч голки збирааай! – сосредоточенно двигался дальше по содержанию Сопигора. Михалыч тем временем дотягивал второй куплет и стал позевывать между словами. Потом утих. Дядя Дима подошел к романтическому месту произведения.

      – Вийди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гааааай!

      – Вот гады, ладно, я предупреждал. Сейчас к вам такая коханая выйдет!

      Ева тихо дремала у папы на коленях, когда около них остановился милицейский газик.

      Ева расхохоталась. Мама зашла в комнату. За ней шлейфом вплыл ненавистный запах щей с вареным луком.

      – Вас обоих под утро дядя Дима принес. Ты была вся перемазанная и лохматая. Отец вообще признаков жизни не подавал. Ненавижу!

      «А я была счастлива», – подумала Ева. Удивительно, сто лет уже прошло, а мама так и вскипала от любого воспоминания о бывшем муже. Лелеяла ненависть и жалость к себе, обвиняя отца во всех своих несчастьях. А Еве его не хватало. Когда папа ушел, она искала его в каждом дяденьке в художке, в учителях в школе, а когда выросла – в каждом молодом человеке, стоило ему задержать на ней взгляд. С отцом из дома исчезли не только соревнования по рисованию, этюдник, пахучие тюбики масляной краски, диафильмовые вечера, кукольные театры, разговоры о художниках. С ним ушло чувство защищенности. Не случилось взросление под чутким отцовским взором, загрустил растущий в ней даровитый творец. Ева ощутила себя черепашкой, у которой отняли панцирь.

      Ева поставила фотографию на подоконник. «Папка, я совсем не хотела о тебе думать. Но почему-то в последнее время часто тебя вспоминаю. Ты знаешь, Ромки больше нет… Какая же я дура! И ты далеко. И не звонишь, и не пишешь. А ведь ты нашел бы сейчас