Дорогая, а как целуются бабочки?. Владислав Филатов

появилась запись: расширение левого семенного канатика. И означало это одно: к службе годен, но не в строевых войсках.

      Гречишников зовет отца моего к себе. Ну и меня, естественно. И вот сидим, два полковника -фронтовика, я, и все понимаем, болезнь – не более чем прикрытие.

      «Слушай, брат, – говорит Гречишников – у тебя же так все хорошо идет. Год остался. Год, и – военное училище. В любое возьмут. Трояк – и ты в любой академии.

      Все так – в военные училища, высшие командные общевойсковые, суворовцы поступали без экзаменов, в академии и высшие технические училища – вне конкурса, но решение мной уже было принято. Точнее даже – выстрадано.

      – Нет, – говорю. – Нет.

      Выходим с отцом из штаба.

      – А, может, ты и прав, – вздыхает батя.

      Так что, одиннадцатый я закончил в школе. Едва ли не единственной школе города, где преподавали французский. И каждый вечер с Аней. Буквально каждый. И, вы знаете, мне стало легче. Мне стало значительно легче, вернулась способность думать, и я стал размышлять о жизни после школы.

      Я не тянул на золото. И даже – на серебро. Но что касается языка, то тут в 142-й у суворовца Игнатова, спасибо Михаилу Ефимовичу Родкевичу, не было равных. И я не сомневался, что диплом МГИМО у меня в кармане. Не сомневался и убедил Аню, что это лучшая для нас обоих будущность. Да ее и убеждать то не надо было. Она давно уже поняла, что на свете есть куда более заманчивые перспективы, чем быть женою военного.

      …Хочешь насмешить господа, расскажи ему о своих планах. Так, по-моему, говорят…

      Глава 4

      «Ну, че ты будешь делать в этом логове снобов, кадет!? – писал Геша Куприн, узнав, что я собираюсь в МГИМО.

      Куприн старше меня на год, и это его значком выпускника СВУ я так бездарно распорядился. Как и мой конкурент, он был москвичом. Французский знал блестяще и, вернувшись после суворовского в столицу, легко поступил. Но не в МГИМО, а в институт иностранных языков, в I Московский государственный институт иностранных языков, и убеждал меня присоединиться. Едва ли не каждую неделю я получал от него депеши с отчетом о проделанной работе – сколько в свободное от учебы время портвейна выпито и девочек перецеловано. И в каждом, буквально в каждом письме Куприн пел дифирамбы в адрес родного учебного заведения, которому только что ( в 64-м) присвоили имя видного, как писали тогда газеты, деятеля международного коммунистического движения Мориса Тореза.

      «Полтора века школе! Крупнейшая в языкознании – 35 языков! А какая у препов практика! Нюрбергский трибунал синхронили. А в разведке знаешь сколько наших? Да в той же твоей дипломатии,» – уламывал Гешка, и таки уломал.

      Июнь, у меня в кармане – аттестат, плацкартный билет, я в радостном возбуждении, а Аня смотрит куда –то вбок, глаза полны слез, пухлые губы еще больше опухли. Анька не хочет. Решительно не хочет, чтобы я уезжал. А еще каких – то пару месяцев назад лучилась вся от нарисованных мной перспектив: я – переводчик при дипкорпусе, она – моя жена.

      Анька лучилась, и готова была ждать, сколько угодно, только бы эта сказка стала явью. Но