Наследники Византии. Ольга Ранцова

я не позволю ему столько есть! Уж и вправду, до такого стыда… у людей… Стыд!

      В глазах Анны Микулишны засеребрились слезы. Чувствуя остуду мужа и свою вину, она комкала в руках шелковый платочек, покусывала розовые губы:

      – Но ведь он же дитя еще… Ведь растет…

      – Анна! Это укор нам перед людьми и гнев от Господа! Отрочатин грех вменяется родителям… Великий грех чревоугодия…

      Сказано – сделано. Как ни дивно, Мишутка принял свою половинную долю каши и снеток без сетований, и голодным – уж как Анна Микулишна о том скорбела! – ни казался. Не знала ведь боярыня, что и утром, и по – обеди, а вечером непременно, – Миша бегал на поварню, где теперь хозяйничала хромая девка Анисья.

      Добросердечная вековуха, по вине того же барчука уже два года как кульгавившая на левую ногу, Анисья любила Мишеньку самозабвенно. Подержать его на коленках, поцеловать в мягонькие пухлые щечки, взять за розовую ручку в перевязочках – одно Господне утешение. Стоило только барчуку заглянуть в отверстые двери поварни, как Анисья постилала чистый убрусец на стол и прибаюкивая что-то вроде: «вырастешь бальшим, Михайла Семеныч, станешь баярином, и за столом княжеским вспамянешь маи пироги», потчевала барчука до отвала.

      Анисья исправно кормила дитятко оттай от родителей, а боярин Семен Иванович все дивился – уж так мало Мише дают, так мало, а он хоть бы чуточку похудел. Колдовство!

      Анна Микулишна тоже стала тревожиться. Как-то у вдовой Великой княгини Анны Васильевны собрались рязанские боярыни за шитьём, пристойным рукоделием. Жена молодого князя Измайлова, приятельница Воронцовой еще с девических лет, ненароком и сказала:

      – То, что Миша твой здоровеньким растет – это на добро! Милосердием Царицы Небесной… Только полненький уж сильно, ох полненький…

      И, забыв иглу с розовой жемчужиной в длинных изрончивых пальцах, ласково поглядела на подругу.

      Сказать более, Измайловой было в сором, да Коробьиха, жена боярина Павла Андреича, стыдиться не стала:

      – Мужской силы у него не будет, вот что! – толкнула ногой девку, собиравшую клочки ниток на полу и добавила громко и ясно, – Писюрка мала останется, вся сила в брюхо уйдет!

      Боярыни прилепо потупились, кто, скрывая усмешку, кто засоромившись.

      Анна Микулишна растеряно обвела взглядом светлицу, рука совершила крестное знамение:

      – Бог с тобою… Кто это такое удумал…

      В княжеской светлице, на киоте, стояло множество икон Богоматери, все в серебряной куте. На маленьком поставце курилась серебряная же ладаница с шаром и крестом наверху, испещренная затейливой насечкой.

      – Да всем известно, – опять громко сказала Коробьиха.

      – Правда, истинная правда, милостивица Анна Микулишна, – вступила в говор старая боярыня Кобякова, добрая жёнка, жалостливая, – ты вон… на Марфу Никифорову погляди – сколько лет с мужем живут, а деток-то нет. Так она девкою под венцом и живет. Он-то каков боров.

      И еще