Наследники Византии. Ольга Ранцова

к устроению земли… А в заповеди ведь сказано: «Возлюби Бога Твоего, паче живота, паче всего на свете…».

      Так молился Великий рязанский боярин Семен Иванович Воронцов.

      – Творче мой! Бог мой от чрева матери моей! Сподоби мя Тебя единого любить всем сердцем, всею душою и мыслию и всею крепостию…

      * * *

      Нежная дружба Иоанна Третьего с крымским ханом Менгли-Гиреем удивляла и ужасала современников. Несомненно, это был союз двух хищников, выгодный обоим; но когда по наущению Иоанна, Менгли-Гирей разорил и выжег дотла литовский город Киев, Русь содрогнулась. Литовский город… отчизна и слава наша… зыбка православия… Татары разграбили и предали огню монастырь Печерский, а хан Менгли-Гирей прислал из добычи золотые дискос и потир Софийского храма своему другу в дар.

      Крымцы выступили ныне на Литву с большой силой, со многими князьями и мурзами ногайскими и поэтому рязанское войско простояло на границах княжества от Крещения до самой середины Великого Поста, до распутицы, пока разлившиеся реки, половодье, надежнее всяких ратей не перекрыло въезды в рязанскую землю. Береглись татар, разлакомившихся литовской добычей, пленными христианскими душами, а пуще безумных ногаев, которые часто не слушали и самих ханов, не ведали ничего ни о договорах, ни о «друзьях» и «врагах», а видели перед собой только добычу.

      На Крестопоклонной неделе рязанское войско было распущенно по домам, и боярин Воронцов со своей дружиной возвращался в Переяславль. Ока грозила вот-вот залить берега; над головами висело серое, затянутое толстой вотолой небо; деревья стояли еще голые, не укрытые весенней камкой и, ёжась на ветру, угрюмо взирали на торопливо проезжавших мимо ратников. Сырой резкий воздух весны бил в лицо, возможно, последней весны в сей земной юдоли.

      Вот, наконец, и переяславльский Посад – избы, люди, гуси, упрямо лезущие под копыта коней. Ехали теперь шагом. У самых городских ворот один из дружинников, невольно забыв чинность перед боярином, закричал, увидав издалека нескольких отроков, играющих в «Орла»:

      – Мой! За версту видать! Волосы-то а…

      Мальчишка, и верно, был рыжий, огненный, как отец.

      Игра в «Орла» состояла в том, чтобы палкой сбить чурбачок на пне —«орла». Чья палка не долетала до пня – прозывался «курицей», чья летела дальше – «коршуном». Отроки галдели, подтрунивали друг над другом – никому не удавалось метко попасть в цель. Тут невысокий мальчонка в дорогом подбитом соболем опашне, метко, одним плавным размахом, сбил чурбан.

      – Вот уж истинно – Орел! – воскликнул кто-то из дружинников.

      Тут отрок обернулся и закричал с восторгом:

      – Отец! Отец приехал!

      Дружинники выглядывали из-за спин друг друга, дивились на чудо: толстый кривоногий Мишка, младший боярчонок, – он ли это? Перед ними как писанный стоял ладный, крепкий парнишка – ни худой, ни толстый, улыбался счастливо – и весь как-то сразу стал похож на отца – узкое лицо, глаза