Живой Есенин. Антология

я в твоем вагоне четвертую и пятую главу «Пугачева» написал, это что?.. Я тебя, сукина сына, обессмерчиваю, в вечность ввожу… а он – «урюк! урюк!»…

      При слове «вечность» замирали слова на губах Почем-Соли, и сам он начинал светиться ласково, тепло, умиротворенно, как в глухом слякотном пензенском переулке окошечко под кисейным ламбрекенчиком, озаренное керосиновой лампой с абажуром из розового стекла, похожим на выкрахмаленную нижнюю юбку провинциальной франтихи.

      42

      Когда Никритина уезжала в Киев, из какой-то ласковой и теплой стесненности и смешной неудоби я не решился проводить ее на вокзал.

      Она жила в Газетном переулке. Путь к Брянскому шел по Никитской мимо нашей книжной лавки.

      Поезд уходил часа в три. Боясь опоздать, с половины одиннадцатого я стал собираться в магазин. Обычно никогда не приходили мы раньше двух. А в лето «Пугачева» и «Заговора» заглядывали на часок после обеда и то не каждый день.

      Есенин удивился:

      – Одурел… в такую рань…

      – Сегодня день бойкий…

      Уставившись на меня, ехидно спрашивал:

      – Торговать, значит?.. Ну, иди, иди, поторгуй.

      И сам отправился со мной для проверки.

      А как заявились, уселся я у окна и заерзал глазами по стеклу.

      Когда заходил покупатель, Есенин тыкал меня локтем в бок:

      – Торгуй!.. торгуй…

      Я смотрел на него жалостливо.

      А он:

      – Достаньте, Анатолий Борисович, с верхней полки Шеллера-Михайлова.

      Проклятый писателишко написал назло мне томов пятьдесят. Я скалил зубы и на покупателя, и на Есенина. А на зловредное обращение ко мне на «вы» и «с именем-отчеством» отвечал с дрожью в голосе:

      – Товарищ Есенин.

      И вот: когда стоял на лесенке, балансируя кипою ростом в полтора аршина, увидел в окошко, сквозь серебряный кипень пыли, извозчика и в ногах у него знакомую мне корзиночку.

      Трудно балансировать в таком положении. А на извозчичьем сиденье беленькая гамлетка, кофточка из батиста с галстучком и коричневая юбочка. Будто не актриса эстетствующего в Гофмане, Клоделе и Уайльде театра, а гимназисточка класса шестого ехала на каникулы в тихий Миргород.

      Тут уж не от меня, а от судьбы – месть за то, что был Есенин неумолим и каменносердечен.

      Вся полуторааршинная горка Шеллера-Михайлова низверглась вниз, тарабаря по есенинскому затылку жесткими «нивскими» переплетами.

      Я же пробкой от сельтерской вылетел из магазина, навсегда обнажив сердце для каверзнейших стрел и ядовитейших шпилек.

      43

      На лето остались в Москве. Есенин работал над «Пугачевым», я – над «Заговором дураков». Чтоб моркотно не было, от безалабери, до обеда закрыли наши двери и для друзей, и для есенинских подруг. У входа даже соответствующую вывесили записку.

      А на тех, для кого записка наша была не указом, спускали Эмилию.

      Она хоть за ляжки и не хватала, но цербером была знаменитым.

      Материал для своих исторических поэм я черпал из двух-трех старых книжонок, Есенин – из академического Пушкина.

      Кроме