Три минуты молчания. Снегирь. Георгий Владимов

пододвинул мне кружку и сказал строго:

      – Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.

      – Зверушек, наверно, попугали там?

      – Каких таких зверушек?

      – Да это я так…

      Просто я вспомнил – мне рассказывал один, как они лес валили зимой, где-то в Пошехонье, и трелёвочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку – вылазит он из тёплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трёх – улепётывает подальше – искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: «Вали, вали, Потапыч!..» Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь…

      – Я тебе серьёзно, – сказал «дед», – а ты мне про зверушек.

      Мне отчего-то жалко стало «деда», так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.

      – «Дед», не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.

      Тут меня позвали с палубы.

      – Ступай, – сказал «дед».

      Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом стал убирать недопитую бутылку и кружки.

      – Куда делся, вахтенный? – старпом стоял в окне рубки. Был он, наверно, из поморов – скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. – Я тебя час зову, не откликаешься.

      Час – это значит он два раза позвал. Я в таких случаях не спорю, это самое лучшее.

      – Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?

      – Кто пришёл, тот на месте.

      – Отвечаешь не по существу вопроса.

      А что ему ответишь? Не пошлёт же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе нагонят.

      Ещё два человечка спрыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман – с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, верно, лоции приволок и аптеку, он же на СРТ и за доктора. Лекарств у него там до едрёной фени, каких хочешь, но на все случаи жизни – зелёнка и пирамидон, других он не знает. Зелёнка – если поранишься, а пирамидон – так, от настроения. А больше мы в море ничем не болеем.

      За третьим – женщина прибежала, в пальто с лисой и в шляпе. Как раз у трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а штурман маленький. Он её за талию обнимал, она его за шею. Едва отпустила живым, набрасывалась, как прямо тигрица. Третий прыгнул на палубу и помахал ей морской отмашкой. Глаза у него блестели растроганно.

      – Иди, – сказал ей нежно, – простудишься.

      Она постояла, как статуя, и пошла.

      – Хороша? – спросил он меня. – За полторы сойдёт, верно?

      – За двух.

      – Сашкой зовут. Вчера познакомились.

      Я кивнул.

      – Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне в кадрах верный человек сказал.

      – Это почему отзовут?

      – А не ловится селёдка.

      – Неделю назад ловилась.

      – Неделю!