Что было бы, если бы смерть была. Николай Бизин

наша, и как именно произросли в наши мозги столетние корни того непонимания между русскими и т. н. «украинцами», что вот-вот ввергнет его в кровавое приключение.

      Придуманы колхозы ими

      Для ротозея и растяпы.

      Нам всё равно на Украине:

      НКВД или гестапо».

      И я сказал: «Пошли, гадюка,

      Получишь то, что заслужила.

      Не ты ль вчера ножом без звука

      Дружка на месте уложила.

      Таких, как ты, полно по свету.

      Таких, как он, на свете мало.

      Так помирать тебе в кювете,

      Не ожидая трибунала».

      Мы шли. А поле было дико.

      В дубраве птица голосила.

      Я вел расстреливать бандитку.

      Она пощады не просила.

      Перельман шёл по Крещатику. Крещатик, разумеется, был виртуальный, извлеченный из памяти.

      Когда-то, лет тридцать назал, Перельман подростком побывал в Киеве и запомнил часть пространства у метро, а так же часть того времени, тех людей (что тогда жили, а теперь, верно, некоторые уже и нет).

      Перельман шёл по воображаемому Крещатику, аки стрелка курсора по монитору: вёл на расстрел Бандитку (с заглавной буквы я и буду её теперь называть).

      Меж тем на Юго-Востоке Украины шла война. Как и в тексте Самойлова, она была порождена в головах, воображаема и придумана не здесь, а за десятки или даже сотни лет от настоящего момента.

      Перельман шёл по воображаемому Крещатику и (предположим, если под его ногами булыжная мостовая) словно бы ступал по черепам, в которых копились версифицированные реальности.

      Он пробивается не часто,

      Тот чистый хруст костей среди войны!

      Война есть грязь, и только её части,

      Случается, душой озарены.

      Здесь и сейчас был тридцатилетней давности мир. А «там и у нас» в захваченном госпитале Красного Лимана украинская национальная гвардия расстреливала раненых ополченцев-повстацев, протестантов против тупого национализма и радетелей моего русского языка.

      Как родники из-под моих веков,

      Их души вырывались из оков,

      Распахиваясь словно веки.

      Такое есть величие в человеке,

      Когда душа вдруг возлетит по птичьи,

      И сверху соловьино оглянется…

      Он пробивается не часто,

      Он даже родником не назовется,

      Тот чистый хруст костей среди войны.

      Я не хочу платить такой цены,

      Чтобы добиться утоления жажды

      (чтоб соловьино улыбались даже пасти).

      Война есть грязь, и только её части,

      Случается, душой озарены.

      Так версифицировалась прошлая реальность, становясь реальностью настоящей: Перельман шёл по воображаемому Крещатику, а где-то «там и сейчас» людей убивали, и им не было дела, что потом когда-нибудь мы заберем у их убийц наш Киев.

      Перельман, что шёл по советскому Крещатику, прекрасно понимал, насколько всё происходящее является иллюзией, одной из версифицированных реальностей.

      Тем не менее убийства были реальны, жизни людей прекращались. И много их будет насильственно