Присягнувшая Черепу. Брайан Стейвли

с меня хватит, – сказала я, опасливо взглянув на полный кувшин.

      – Ерунда, – неожиданно деловито отозвалась Эла, подливая мне вина. – Из тебя, как следует не напоив, хорошей истории не вытянешь. Это уже ясно.

      Наполнив и свой бокал, Эла поставила кувшин поближе к себе.

      – Итак. Ты пошла за ним…

      – Я пошла за ним, – осторожно подтвердила я.

      – Ради чего? – спросила Эла, заглядывая мне в лицо.

      Я сама сто раз задавалась этим вопросом. Хорошего ответа на него не было.

      – Ради его глаз, – ответила я.

      – Я думала, ты видела только один. Второй заплыл.

      – Пусть будет: «ради его глаза».

      – И какие они?

      Я колебалась. Описывая утренние события у памятника, об этом я промолчала.

      – Зеленые, цвета мха, – наконец призналась я.

      – Люблю зеленоглазых, – улыбнулась Эла.

      Я сдвинулась к самому краю скамьи и встала, когда началась вторая часть, – все тринадцать голосов слились в одну ноту, полупесню-полувопль, выбившую из разума все мысли. Я знала, чего ожидать, и все же у меня едва не подкосились ноги. На миг я застыла, схватившись за спинку скамьи. Музыка чуть не затянула меня обратно. Я готова была опуститься на место, чтобы дослушать до конца, но почему-то окровавленное лицо того парня влекло сильнее. Что-то в его единственном зеленом глазу отразило всю силу, тонкость и ярость музыки и увело меня за ним в теплую си-итскую ночь.

      Тяжелая дверь затворилась за мной, отрубив музыку. Мне представились прижатые ко ртам подушки и как певцы бьются с их неподатливой мягкостью, сражаясь за звук и дыхание. Среди прочих выпестованных Рашшамбаром представлений было и такое: все, что кончается, кончается навсегда. Песня, на все тринадцать голосов, конечно, продолжала звучать, но для меня этой ночью она закончилась. Я вдруг рассердилась и удивилась своему гневу.

      – Не все понимают.

      Обернувшись на голос, я увидела посреди мощеной улицы того молодого человека. Он стоял ко мне спиной и, казалось, разглядывал цепочку освещавших улицу факелов. Мне подумалось было, что он обращается не ко мне, что встретил знакомого, но язык его тела, внятный для того, кто всю жизнь потратил на его изучение, говорил другое. Он меня заметил, он ожидал, что я за ним выйду, и, более того, приготовился.

      Но затаившаяся в нем готовность дать отпор не сказалась в голосе – глубоком, но негромком и спокойном. Не такого я ожидала от человека с разбитыми костяшками и сломанным носом. С его тембром он сам мог оказаться певцом, хотя речь никак нельзя было назвать певучей.

      Он покачал головой и спросил:

      – Вы, когда шли на Антрима, ожидали мелодии поживее? Думали потанцевать?

      Я снова вернулась к мысли об убийстве. Не знаю, зачем я вышла из храма, но уж наверное не затем, чтобы вместо прекрасной музыки слушать насмешки. Тяжесть двух пристегнутых к бедрам ножей успокаивала, как успокаивает молитва или обещание. Сквозь ткань штанов я очертила ногтем рукоять.