Присягнувшая Черепу. Брайан Стейвли

лабиринтом – каналов и мостов, гатей и плавучих домов, протянутых между крышами веревочных переправ и лесенок, и десятков тысяч переулков, где так легко скрыться – от других и от себя.

      – Ах, здесь я могла бы влюбиться, – мурлыкнула Эла, залюбовавшись видом; она обхватила меня за плечи. – Право, какой романтический город!

      – Если считать романтической открытую клоаку, заселенную злобными политическими раскольниками, – хмыкнул Коссал.

      – Ты посмотри, сколько фонарей, – убеждала его Эла. – В прошлый раз, помнится, их было меньше.

      Красные и янтарные фонарики висели на носу каждой лодки, в отворенных окнах мерцали свечи, открытые огни пылали у подножий деревянных изваяний богов – аннурских богов, над которыми владычествовала Интарра. До меня уже доносились отголоски музыки: то обрывки пьяных песен, то нежные звуки деревянных флейт, нитями протянувшиеся сквозь жаркое дыхание ночи.

      – При чем тут фонари? – возмутился Коссал.

      Эла его не слушала – повернулась ко мне, игриво повела бровью.

      – Удачный выбор, Пирр. Можно ли не полюбить среди такого множества фонарей?!

      – Они из рыбы, – покачала я головой. – Все фонари здесь делаются из рыбьей кожи. Из красных зубанов или из плескунов. Их потрошат, кожу натягивают на раму, а внутрь вставляют фитиль и наливают китовый жир.

      – Ты так говоришь, – заметила Эла, сбоку заглядывая мне в лицо, – будто рыба для тебя чем-то умаляет романтику.

      – Для начала запахом, – подсказал Коссал.

      – Они не пахнут, – медленно покачала я головой. – Если сделаны как следует, не пахнут.

      В памяти всплыла картина из илистой заводи детства. Я сижу на корточках на узком причале между кучами зубанов. Неподвижные, мертвые, прохладные на утреннем солнцепеке рыбины глупо таращатся в небо. Мне поручено их выпотрошить, почистить, засолить и развесить на просушку, а потом до бумажной тонкости выскрести кожу, которую продадут старому фонарных дел мастеру с нашей улицы. Свежая рыба никогда не воняла. Только потом, к ночи, когда в городе зажигали эти румяные фонарики, я ощущала на коже густой запах, не смывавшийся, сколько ни три ладони.

      – Беда с тобой, Коссал, – обернувшись к старому жрецу, сказала Эла. – Ты ничего не понимаешь в романтике.

      – Я любого вскрою, – ответил он. – Выпущу потроха. Повешу труп на просушку. Это все согласно нашей вере. Просто я не нахожу здесь ничего романтичного.

      Эла покачала головой и, обратившись ко мне, закатила глаза.

      – Безнадежен! – Она доверительно понизила голос. – Он безнадежен. Всегда таким был.

      Обернувшись к жрецу, Эла протянула открытую ладонь, словно предлагала ему город, как горсть драгоценностей.

      – Оставим романтику. Но ты хоть признай, что это красиво.

      – В темноте. Издалека. – Он покачал головой. – Но издалека и груда свежего дерьма в лунном свете красиво блестит.

      – Коссал! – в негодовании